Дорога к Храму

Родители мои не верили в Бога, в церковь не ходили и детей своих не крестили. Очень долго я не знал, что такое церковные праздники. Только Новый год, 1-е Мая и 7-е Ноября отмечались в нашей семье. В памяти моей сохранилось зыбкое воспоминание, как однажды (было мне тогда года четыре, если не меньше) мама сварила яйца в луковой шелухе, отчего они стали коричневыми, и испекла очень вкусный пирог с изюмом, который почему-то назвала куличом.

Дома у нас икон не было. Отгороженный материнской заботой ото всех дурных влияний, я рос шалопаем, который ничего не знал о Боге. Когда мы приходили в гости к бабе Сане, я старался не глядеть на темные картинки, которые висели у нее на стене в углу и на которых я с трудом мог разглядеть лики каких-то страшных людей. Мне чудилось, они хотят сделать мне что-то очень нехорошее, поэтому, когда меня оставляли в комнате одного, я забивался под стол с длинной, свисающей почти до полу скатертью и старался не шевелиться, чтобы они не знали, куда я от них спрятался. Однажды мама нашла меня в моем укрытии и страшно удивилась: «Зачем ты под стол забрался?» Пришлось открыть ей мою тайну. Мама посмеялась и объяснила, что картинки на стене называются иконами, что нарисованы на них святые, что они очень добрые, потому что живут рядом с Богом на небе. Я был потрясен: разве на небе можно жить?! Мама успокоила меня: «Конечно, нельзя, но так считают все, кто верит в Бога и ходит в церковь». – «А что та-ко е «церковь»?» – спросил я. Мама поначалу смутилась: не знала, как мне объяснить, но потом все-таки нашлась: «Церковь – это дом Бога». Я запутался окончательно. «Значит, у него два дома? Один на небе, другой на земле?» – «А что тут необычного? – в свою очередь, удивилась мама. – У людей так тоже бывает. Один дом – э т о квартира в Москве, а второй – дача на свежем воздухе. Разве не так?» Ее ответ ничего мне не объяснил, а лишь озадачил еще больше. Какой дом у Бога следует считать дачей? Первый или второй? Я вообще не понимал, как можно верить в кого-то, кого нет? И зачем тогда ходить в церковь? Мама ответить на эти мои вопросы не могла или не хотела, а больше мне спросить было некого. Вы, наверное, замечали: иногда взрослые хуже маленьких, с ними лучше не связываться. Поэтому я про себя решил больше о Боге никогда не думать.

Но одно дело, что-то решить, и совсем другое – осуществить свое намерение. Чем больше я хотел не думать о Нем, тем чаще мне о Нем думалось, и я ничего не мог с этим поделать. В каждом человеке, помимо его воли, живет жажда Бога, которую ничем нельзя заглушить. Она может на время утихнуть, но не исчезнет совсем. И поверьте, чем яростней человек отстаивает свое право на «безбожие», тем сильнее он нуждается в Спасителе.

Тщательно оберегаемый мамой ото всех дурных влияний, я рос, как и подавляющее большинство моих сверстников, без Бога в душе. Сейчас я не представляю, как смог вынести такое одиночество. Но факт остается фактом: до двадцати лет я даже в церковь ни разу не зашел, а если случалось проходить мимо открытых дверей храма, всякий раз невольно ускорял шаг, как будто боялся, что какая-то неведомая сила затащит меня туда. Что творилось со мной, я понял гораздо позже, а поняв, испытал стыд и горькое сожаление, что оказался таким дураком. Я боялся поверить в Бога! Представляете? То есть я уже верил, но стыдился этого чувства, боялся признаться в этом даже самому себе. Ну как же! Я, взрослый, разумный человек, верю в сказочную легенду!.. В миф!.. Какая несусветная глупость!.. Успокаивало одно: помимо меня, в этот миф верило немало умных, образованных людей. Так что я был не одинок в своем «заблуждении».

В сентябре 1962 года умерла бабушка Светланы Мария Яковлевна. Это была тихая, незаметная старушка. Очень добрая и очень несчастная. Поскольку своего дома у нее не было, она попеременно жила то у старшей дочери Ольги в Горьком, то у сына Бориса в Жуковском, то у младшей дочери Анны, которая приходилась мне тещей, в Москве. Дети любили мать, но все же предпочитали жить отдельно от нее. Поэтому через каждые 2–3 месяца Марии Яковлевне приходилось менять квартиру. Так случилось, что умерла она в Горьком, но похоронить себя завещала в подмосковном Пушкине, где жила ее сестра. Мы со Светланой поехали на похороны, и тут впервые в жизни обстоятельства вынудили меня войти в церковь: не мог же я отказаться присутствовать на отпевании старушки, с которой у меня сложились добрые, теплые отношения…

Признаюсь, с детства я страшно боялся покойников и в Пушкино ехал с нехорошим, тревожным чувством, страшась предстоящей встречи с усопшей. Но, как только увидел ее в гробу, все мои страхи куда-то улетучились, и на смену им пришло умиление, какого я прежде не знал. Мария Яковлевна лежала в избе под образами такая красивая, такая спокойная и такая счастливая, что я понял: смерть – это совсем не страшно, а для таких неприкаянных людей, как она, наверное, даже благо. Переступив роковую черту между бытием и вечностью, она избавилась от болезней, страданий, унижения, несправедливостей, обид и наконец-то обрела покой. Вечный покой. Теперь уже никто и ничто не сможет сделать ее несчастной. И в течение всех похорон меня не покидало это радостное чувство освобождения человека от житейского непотребства. Тогда, во время отпевания, я реально ощутил, что вместе с нами в храме присутствует еще Кто-то. Кто? Мне почему-то было страшно произнести Его имя вслух, но это был Он!..

Встреча с Кондратовой помогла мне преодолеть свой страх перед Богом. В самом начале нашего романа мы как-то гуляли в парке «Сокольники», а на обратном пути, по дороге домой, зашли в храм Воскресения Христова. Алена поставила на канун свечи, а я подошел к большой иконе Пресвятой Богородицы в красивом серебряном окладе. Образ ее сразу бросался в глаза на фоне остальных изображений Божией Матери. «Это знаменитая Иверская», – объяснила мне Елена. Икона действительно очень знаменита. Позже я узнал историю ее появления в Москве.

Это подарок Алексею Михайловичу греческих монахов. Русскому царю захотелось, чтобы в Москве была копия надвратной иконы Иверского монастыря, что стоит на горе Афон. И желание его было удовлетворено. Появление Иверской в Москве сопряжено с одним весьма интересным обстоятельством: греческий монах-иконописец одновременно с написанием иконы совершил настоящий иноческий подвиг воздержания и благочестия: во все время работы он ел скоромную пищу только в субботу и воскресенье, а в остальные дни недели пил одну лишь воду. Получив подарок, Алексей Михайлович у Воскресенских ворот на Красную площадь построил часовню, где икона находилась до 1923 года, пока большевики не снесли и сами ворота, и часовню. Пришлось иконе «менять место жительства», и она переехала в Сокольники.

Икона эта была чудотворная. И силу ее я испытал на себе. В 83-м году решалась наша жилищная проблема. Положение было безвыходное: Аленка жила в квартире матери, общей площадью более 60 квадратных метров; я с Андрейкой и Светланой прописан в Дмитровском переулке в квартире такого же метража. Таким образом, формально мы все обеспечены жилой площадью выше крыши: 120 квадратных метров на пять человек. Представляете? Квадратов много, а жить негде. Ушаков предупредил меня: «Шансов получить еще одну квартиру, поняешь, у тебя ноль целых, ноль десятых». Я и без него это знал, но смириться с такой безысходностью не хотел и не мог, поскольку отсутствие собственного жилья больно било не по мне даже, а по моей недавно родившейся дочери. Надо было найти выход из безвыходного положения!

И тут я вспомнил, как однажды, когда мы с Аленкой зашли в сокольнический храм, я увидел мальчишку лет 12-ти, который стоял на коленях перед Иверской и молился. Молился истово, со слезами на глазах, не обращая внимания на стоящих рядом людей и вообще на все, что происходило вокруг него. Видимо, парень попал в какую-то жестокую жизненную передрягу и теперь молил Богородицу, чтобы она помогла ему! Вера его удивляла и восхищала! «А ведь мы с ним похожи! – подумал я. – Мне тоже, кроме Нее, никто помочь не может. Стало быть, надо просить помощи не у Советской власти, а у Высших Сил Небесных!..»

Ранним утром в день заседания жилкомиссии Моссовета первым делом поехал в храм Воскресения Христова, поставил у Иверской самую большую свечку, встал на колени и долго молился, умоляя помочь нам ради нашей дочери Верочки. Уходя из храма, положил в ящик, куда собирались пожертвования, деньги на украшение иконы. Что еще я мог сделать? Уговорить наших народных знаменитостей, чтобы они стали ходатаями за меня и Кондратову перед депутатской комиссией. Составил список из восьми фамилий и начал вести с ними переговоры. По разным причинам пятеро мне отказали, но трое все-таки согласились! В моем аховом положении это было уже не мало!.. Вместе со мной в Моссовет пошла солидная группа поддержки: Степанова, Ушаков, Калягин, Мягков. Я рассчитывал на то, что просьбы знаменитых артистов обычно действуют на депутатов завораживающе. Возможность запросто общаться с героями советского экрана, с народными любимцами возвышает человека в собственных глазах, рождает в душе его желание быть добрым, щедрым. Но кто знает, с какой ноги тот или иной член депутатской комиссии сегодня встал? Все ли в порядке у него с женой? Не принес ли вчера из школы его сын-шалопай очередную двойку? И не захочется ли ему в качестве компенсации за свои негоразды испортить настроение бездомным артистам?

Я вошел в зал заседаний, где должна была решиться моя судьба, в полуобморочном состоянии. Плохо помню, что говорил в своем вступительном слове председатель этого почтенного собрания, но зато память моя отлично сохранила, как осторожно вела себя Ангелина Иосифовна и какой решительный настрой был у Александра Калягина. Он начал свою речь так, словно перед ним сидели не народные избранники, а враги, которых ему, Калягину, надо было не уговорить, а попросту уничтожить. Его агрессивная, яркая, эмоциональная речь принесла свои плоды. Буквально после трех-четырех его фраз члены комиссии зашумели, заговорили почти одновременно: «Разве мы не понимаем?.. Конечно, Нина Владимировна заслужила… Как-никак первый диктор советского телевидения!.. Вы напрасно так волнуетесь, Александр Александрович…Товарищи, есть предложение сразу проголосовать… Кто за то, чтобы выделить семье Десницкого – Кондратовой двухкомнатную квартиру в доме на Тишинке?.. Кто против? Кто воздержался?.. Принято единогласно!» И минуты не прошло, как все решилось в нашу пользу. Я даже опомниться не успел!.. Когда вышли из зала заседаний, Мягков, поздравляя меня, сказал с улыбкой: «Видишь, как все устроилось? Я целую речь заготовил, но, прости, мои услуги не понадобились». Я начал извиняться, нести какую-то околесицу, Андрей остановил меня: «Ты что, с ума сошел? Я рад, что все так благополучно закончилось. Честное слово, рад!»

Да, о таком молниеносном решении своего дела я даже мечтать не мог, думал, придется убеждать, доказывать, спорить. Оказалось, все можно решить быстро и просто. Но уверен, если бы не моя утренняя молитва ко Пресвятой Богородице, решение комиссии могло быть совсем другим.

В марте в общежитии раздался телефонный звонок, и какая-то незнакомая мне женщина сообщила, что звонит она по просьбе сестры моего отца, которая лежит во 2-й Градской, что ей ампутировали правую ногу почти до колена и что она просит навестить ее в больнице, поскольку никого, кроме меня, у нее из родных не осталось. Вот это новость так новость! Мне стало жутко не по себе. Дело в том, что наши отношения с тетушкой были если не порваны, то носили формальный характер. После того как она со скандалом попросила нас со Светой выехать из ее комнаты, у меня не возникало никакого желания общаться с ней. Только на похоронах отца я вновь увидел Александру Сергеевну, мне стало искренне жаль одинокую, несчастную старуху, очень редко я звонил ей по телефону, справлялся о здоровье, пару раз навестил в Даевом переулке, но родственной близости между нами так и не возникло. Недаром в младенчестве я назвал ее тетей Фуней. Прошедшей осенью, когда она заболела, Аленка ездила к ней, убрала комнату и даже приготовила обед. Тетка была ей необыкновенно благодарна, но опять же в силу объективных причин, как то: отсутствие жилья, беременность Аленки, моя занятость в театре и на телевизионных халтурах, мы не могли взвалить на свои плечи обязанность ухаживать за Александрой Сергеевной. И вдруг такая новость!

Купив апельсины и яблоки, я помчался во 2-ю Градскую. Тетушка лежала на железной кровати посреди огромной палаты, где, кроме нее, было еще не менее 15-ти женщин. Увидела меня и страшно обрадовалась. Она решила, что никому уже не нужна, и была уверена, никто к ней не приедет. Оказалось, у нее открылась гангрена, и, кроме ампутации, другого способа сохранить ей жизнь у врачей не было. Мое положение становилось просто безысходным: после того, как рана на ноге заживет, я должен буду забрать Александру Сергеевну из больницы и отвезти… Куда? В дом Нины Владимировны? Об этом даже подумать было страшно. Обратно в Даев? Но кто там будет ухаживать за ней? Кроме меня, больше некому. Но как я разорвусь между театром, халтурами, необходимостью помогать Аленке и обязанностью ухаживать за совершенно беспомощной старухой? От отчаяния выть хотелось, на стенку лезть!

И тут я вспомнил!.. Стоп, стоп, стоп!.. А ведь у нее есть еще один племянник – Глеб! Конечно, мы были страшно далеки друг от друга: после похорон отца я ни разу его не видел, но сейчас, когда возникла такая форс-мажорная ситуация, это не имело никакого значения. Тем более что мы с ним не ссорились и делить нам в принципе было нечего. Почему я один должен искать выход из безвыходного положения? Почему бы брату моему не взять на себя часть забот о больной тетушке?.. Вернувшись в подвал, я позвонил ему, рассказал, что случилось, и на следующий день мы поехали навещать Александру Сергеевну вдвоем. Я с облегчением вздохнул, потому что был уверен, мы сговоримся с Глебом, составим график и по очереди будем дежурить возле тетушкиной постели. Однако, встретившись с братом, понял: напрасно рассчитывать на его участие в судьбе нашей общей родственницы. Глеб заявил, что занят в школе с утра до позднего вечера и потому помочь мне вряд ли сможет. Так я лишний раз убедился – старые одинокие калеки никому не нужны. Помню, я тогда жутко разозлился на Глеба, но почему-то общения с ним не прекратил. Наоборот, с этого момента началось наше постепенное сближение друг с другом. Тогда я не отдавал себе отчет – почему. Не мог представить, что тут тоже проявляется Промысл Божий, что пройдет совсем немного времени, и единокровный брат мой окажется единственным человеком, который выручит и спасет меня.

Но это будет позже, а пока у меня оставался один-единственный вариант: за деньги найти для тетушки сиделку. Но где и как разыскать такую, которая не станет заламывать цену, а за очень умеренную плату согласится ухаживать за старухой-инвалидом? Лишних денег у меня никогда не было, тем более теперь, когда впереди меня ожидало рождение ребенка. Что делать? Как быть?! Беспросветная безысходность стала овладевать мною, будущее рисовалось только в мрачных тонах, и, чтобы не впасть в отчаяние, по ночам, когда Аленка засыпала, я начал беззвучно, про себя, молиться. Коряво, неумело, с трудом подбирая слова, но я искренне молил Бога о помощи.

На пятый или шестой день, приехав в очередной раз во Вторую Градскую, я не обнаружил тетушку в той палате, где она лежала. С трудом разыскал ее лечащего врача, и тот поведал мне, что накануне вечером у Александры Сергеевны открылось желудочное кровотечение, и ее перевели в реанимацию. На мой вопрос, что мне следует ждать в ближайшее время, врач только развел руками и обещал сообщать мне о состоянии ее здоровья.