22

Пердомо договорился встретиться с Кармен Гарральде, личным секретарем и артистическим агентом покойной, вечером в квартире Ларрасабаль на улице Морерия. Погода была отличная, и близлежащие галереи в Лас-Вистильяс уже были заполнены людьми, пришедшими сюда полюбоваться красивейшим закатом солнца и насладиться легким бризом, словно приглашавшим прогуляться и поболтать. Инспектор вспомнил, сколько раз они с женой выпивали здесь по бокалу вина перед ужином в одном из мексиканских ресторанов, которых в этом районе было великое множество и которые так нравились им обоим, и почти ощутил аромат — смесь свежих цветов и цитрусовых — духов Шанель «Кристалл», какими обычно пользовалась жена. Он вдруг осознал, что впервые воспоминание о Хуане, всегда окрашенное грустью, не сопровождалось обидой на то, что она оставила его и Грегорио, что не была так осторожна, как следовало бы. На этот раз воспоминание сплеталось с бодрящей мыслью о том, что каждый раз, думая о ней и ощущая ее присутствие с такой внутренней силой, он как бы возвращает ее к жизни.

Кармен Гарральде предупредила его, что домофон сломан и ему нужно будет позвонить ей по мобильнику, когда он окажется перед подъездом, чтобы она могла спуститься и открыть дверь.

Пердомо звонил, пока не взяли трубку.

— Инспектор Пердомо, — лаконично сообщил он, услышав хриплый голос Гарральде.

— Послушайте, у меня уже давно ревматический артрит, и мне трудно спускаться и подниматься по лестнице. Дело в том, что лифт вышел из строя в тот же день, что и домофон… и с тех пор уже три недели! Вы не против, если я сброшу вам ключи?

Пердомо подошел к месту, которое указала ему женщина, и ждал там, пока она не бросит ключи, как ему показалось, бесконечно. От нечего делать он разглядывал людей, сидевших на галерее с бокалом вина, и думал о том, насколько изменился Мадрид за последние годы: довольно избитое выражение «мы — плавильный котел культур», которое так любили употреблять местные политики в своих речах, сейчас казалось верным, как никогда, поскольку на этой галерее сидели вперемежку латиноамериканцы и жители Центральной Африки, славяне и граждане Соединенных Штатов и, разумеется, выходцы из стран Магриба, которых Пердомо без труда отличал от остальных, потому что только у них на столах не было алкоголя. Затем он обратил внимание на разнообразие шумов вокруг и прикрыл глаза, чтобы лучше их определить. Помимо человеческих голосов, звучавших на несколько децибел громче, чем необходимо, — Испания, вспомнил он, вторая самая шумная страна в мире, вслед за Японией, — слышался лай собак, пение птиц, выхлопы мотоциклов, мелодия флейты из окна первого этажа, телевизоры на полную громкость, вплоть до перестука каблучков в ритме фламенко, доносившегося из полуподвала.

Из задумчивости его вывел металлический звон ключей, упавших в нескольких сантиметрах от того места, где он стоял. «Еще немножко, и они пробили бы мне череп», — подумал инспектор и поднял голову, чтобы посмотреть на Кармен Гарральде, но женщина уже исчезла, словно призрак.

23

Пердомо без труда одолел пять пролетов лестницы, которые привели его к верхнему этажу, хотя представил себе, какой мукой могут оказаться эти ступеньки для человека, у которого проблемы с суставами. Добравшись до последней лестничной площадки, он увидел, что женщина не встречает его, как можно было ожидать, а просто оставила дверь приоткрытой. Инспектор толкнул створку внутрь, и не успел он шагнуть в квартиру, как к нему подошла собачка, это была длинношерстная такса, и принялась разглядывать инспектора и обнюхивать его ноги, чтобы решить, заслуживает ли он доверия. Инспектор, почувствовав к собаке симпатию, не мешал ей. Послышался хриплый голос хозяйки, звавшей из глубины квартиры:

— Кокска! Кокска, иди сюда!

Собачка мгновенно исчезла, и Пердомо последовал за ней. Квартира, не очень большая, оказалась светлой и отделанной с изысканным вкусом. Керамическая плитка была из светлой терракоты — несомненно, скрипачка отдавала предпочтение спокойным тонам: белым, кремовым и нейтральным. Рустикальная мебель перемежалась с классическими вещами, например парой кресел в стиле ампир, привлекших внимание Пердомо новой обивкой. Специального упоминания заслуживала широкая галерея, с которой были видны сады Лас-Вистильяс, Кампо-дель-Моро, собор Альмудены и Каса-дель-Кампо. Войдя в гостиную, Пердомо услышал голос хозяйки:

— Я обуваюсь, сейчас выйду к вам.

Через несколько секунд открылась раздвижная деревянная дверь, и появилась женщина, которую он собирался допросить, — в брючном темно-синем костюме и необычных спортивных тапочках, коричневых с черным. Гарральде было около шестидесяти, и ее трудно было назвать привлекательной. Дело портили не только глаза навыкате и непропорционально большой рот, но прежде всего подбородок, выступавший вперед, словно бушприт корабля. В ее пользу говорил завидный рост — почти метр семьдесят пять — и открытая улыбка, правда несколько тревожная и в то же время язвительная. Волосы — Пердомо не сумел понять, крашеные они или натуральные, — были темно-рыжими, она причесывалась на косой пробор и заправляла передние пряди за уши. Они обменялись рукопожатиями, и Гарральда предложила ему сесть на белый диван, главенствовавший в комнате.

— Я же предпочту остаться на ногах, потому что, как только согну коленку, чувствую боль и должна идти прикладывать лед. Хотите минеральной воды или лимонада?

— Нет, большое спасибо, ничего не хочу.

Собака тут же устроилась на диване рядом с Пердомо и даже стала подсовывать мордочку под его руку, словно прося ласки.

— Если вам мешает собака, я отведу ее на галерею.

— Нет, вовсе нет. Ваша собака?