— Раз ему так дозволено, пойдем, прогуляемся по рядам. Нечего изображать бедных родственников, — практично обернула ситуацию жена. — Никак бы не подумала, что тут снова бойкая торговля развернется.

Действительно, притулившийся к остатку китайгородской стены рынок успел полностью отстроиться после тотального разгрома тридцатого года. Совсем новенькие, испятнанные выжатой солнцем смолой, ларьки заняли место разбитных колхозниц, ободранных ветошников и дичащихся каждого постового коробейников-ханыг. Схуднувшие с зимы купчики щеголяют обвисшими жилетками, те что побойчее — задорно торгашат с публикой, фланирующей вдоль стыдливо прикрытых товаром прилавков.

— Опять шмотки! — манерно взвыл я, но… часто ли женщин волнуют мужские желания?

Бабель заявился на рандеву спустя добрую половину часа от назначенного, да не просто так, а в здоровенном автомобиле, напоминающим черную ванну на вздувшихся, точно от водянки, шинах. Не один. Задний диван, как тут принято, занимали две мадам, а на страпонтенах,[112] рядом с лысиной нашего долгожданного распорядителя, торчала мосластая моржовоусая башка Горького.

— Бегемот не один пожаловал, но с Мастером[113] — ехидно поддела меня Саша.

— Чума на оба этих дома!

Тесная дружба Айзека с Горьким меня натурально бесила. Два года назад, после публикации насквозь лживого очерка «Соловки», я смертельно возненавидел проживающего на Капри классика советской литературы. Его продажные умиления чекистским скотством мне никогда не удастся ни забыть, ни, тем более, простить. Бабель же на мои чувства не обращал ни малейшего внимания; он последнее время вообще старался дистанцироваться от знания будущего и попыток смягчения живодерских привычек большевиков. Принял как аксиому «сумасшедший генсек-параноик убит, вся история мира пойдет по новому», свыкся, успокоил совесть, да и закопался с головой в сборник рассказов «Великая Криница».[114] Обнаженные там сельхозужастики точно угодили в новый советский мейнстрим, под определение «вредительских троцкистских перегибов». Спустя полгода почитатели айзековского таланта щеголяют друг перед другом крылатыми фразами эпохи массовой коллективизации, гонорары текут в карманы автора рекой, а издатели и книгопродавцы жадно потирают руки в предвкушении продолжения.

Я терплю.

Отправив дам с Горьким в сторону храма, Бабель кинулся обниматься с Сашей. Мне тоже досталось от щедрот — улыбка и крепкое рукопожатие.

— Пойдемте, молодые люди, пойдемте скорее, — с ходу начал уговаривать он нас, будто мы отказываемся. — Экскурсия, верно, уже началась.

— Какая экскурсия?! — удивились мы с Сашей хором.

— Погодите минутку, все сами увидите!

Много времени и правда не потребовалось, вся писательская тусовка уже втянулась внутрь. Мы беспрепятствен добрались до дверей, Айзек уже потянул на себя тяжелую створку, галантно пропуская вперед Сашу, когда мой взгляд остановился на массивной гранитной доске, просто и доходчиво объясняющей суть мероприятия.

— Му-зей Ста-ли-на, — медленно, по слогам, совсем как первоклассник, прочитал я. — На кой дьявол?!

— Случайно вышло, — Бабель использовал самую обезоруживающую из своих улыбок. — Ты же меня сам просил в приличное общество вывести. И правильно, к слову сказать, хватит тебе на заводе дурью маяться. А показ новой экспозиции лучшим писателям и журналистам повод добрый, сам Горький приехал, да с Мурой![115] Так что не пожалеешь… еще и накормить обещают вдосталь!

— Максим снова очерк наврет? — проворчал я.

— Как же живой классик-то без порционных-то судачков а натюрель? — поддержала мой скепсис Александра.

— Желаете прожить очередную обыденку, неволить не стану, — насупился за друга Айзек. И тут же попробовал зайти с другой стороны: — Али поджилки затряслись? Напрасно. Бомбисты убиты, ордена получены, дела сданы в архив. Вот ты попробуй, явись на Лубянку с повинной, да скажи, что и есть настоящий убивец. Живо попадешь не в камеру, а прямиком в дурку, в соседи к Наполеону с Цезарем.

Он мог бы так не стараться. Наживленный любопытством крючок уже проглочен. Как преступников тянет на место преступления, так и меня влекло внутрь бывшего храма. Да с такой охотой, что Бабель лишь укоризненно покачал головой при виде моего рывка к стеклам витрин мимо принимающего пригласительные охранника.

Изнутри ничто не напоминало храм. Незатейливое лакированное дерево, четкие контуры прямых углов, выдержанный, строгий стиль. Первые ряды экспонатов во всех персонифицированных музеях мира в сущности одинаковы. В какой семье родился, как и с кем учился, на ком женился, и прочая бытовуха. Трепанные книги, сношенные сапоги, шапки и миски времен ссылки, стихи о великом, вот уж никогда в жизни не думал, что Сталин их писал; всю эту совершенно неинтересную часть я проскочил быстро. Зато перед возвышением бывшего алтаря мое сердце заколотилось как яйцо в кипятке — там, в здоровенной, установленной на каменном кубе стеклянной банке, плавал заспиртованный человеческий мозг.[116]