Когда проворные слуги подхватили беспокойных коней под уздцы, карета, наконец, замерла и в проёме, открывшейся дверцы, показался слуга Пантелеймона Порфирий. Он, не скрывая радости, гордо осмотрел собравшихся, позволил подбежавшему мальчишке-слуге протереть подножку, и только потом, полуобернувшись, подал руку человеку в карете.

На свет Божий вышла Султанша Медина.

Пантелеймон сиял.

Он оттеснил Порфирия, по-молодецки подскочил к любимой и безо всякого стеснения, взяв её крохотные ручки в свои ладони, стал целовать каждый пальчик.

— Звезда моя, вот так сюрприз!.. — сладко проворковал он.

— Я соскучилась, милый! — нежно улыбнулась Медина.

Пантелеймон взял Султаншу под локоток и повёл во дворец. На ходу он поймал взгляд Порфирия, тот одними глазами дал понять, что как всегда безукоризненно верен своему государю!

Банифаций, хоть и с тенью лёгкой зависти, но остался доволен выбором Пантелеймона. Включив весь свой запас великосветских манер, он бесцеремонно делал комплименты Султанше, при каждом удобном случае старался острить вовсю, и даже опередил Пантелеймона по числу приглашений Медину на танец.

Пантелеймон же снисходительно улыбался и мысленно говорил царю Банифацию: «В чужой прудок не кидай неводок!»

Наконец Медина удостоила и принцессу Агнессу своим вниманием. Они, как старые добрые подружки, уединились в беседке и весело взялись щебетать там о чём-то своём, девичьем.

Воспользовавшись моментом, Пантелеймон кивнул Банифацию.

Банифаций украдкой огляделся и проследовал за покинувшим зал Пантелеймоном. Они почти незамеченными прошли по коридору и оказались в одной из комнатушек дворца, куда предварительно Порфирием была доставлена секретная посылочка.

На маленьком стеклянном столике лежало серебряное блюдо. На этом блюде, прикрытое белоснежным шёлком, лежало нечто круглое, предназначение которого было таинственно страшным, сверхъестественным, но таким желанным.

— Вот! — сказал Пантелеймон.

Банифаций подошёл ближе. Долго всматривался в выпуклость предмета, словно силясь через ткань увидеть эту желаемую панацею от неотвратимости времени.

Наконец он откровенно дрожащими пальцами приподнял шёлк.

На блюде лежало яблоко. С виду оно выглядело совсем обычным, если не считать, что четвертинка яблока отсутствовала. На месте аккуратного выреза мякоть была слегка пожелтевшей, и от этого яблоко казалось ещё более естественным.

— Что это? — обронил Банифаций.

— Это оно и есть! — улыбнулся Пантелеймон.

— Нет, я спрашиваю — почему оно не целое?