– Я еще вчера понял, – пробормотал он сквозь зубы. – Они все с оружием.
С этой минуты мы поняли, куда влипли. Наши ангелы-хранители сопровождали нас в музеи, к памятникам старины, на официальные приемы, бдительно следя, чтобы мы не общались с людьми на улице. Однажды – это было на четвертый день нашего пребывания в Будапеште – мы отправились смотреть прекрасную панораму города, открывающуюся с Башни Рыбаков. Там поблизости стоит старинная церковь, некогда превращенная турками в мечеть и до сих пор украшенная арабесками. Мы, несколько делегатов, отделились от основной группы и вошли внутрь – в огромный запущенный неф с маленькими окошками под самым куполом, из которых лились потоки желтого летнего света. На одной из передних скамеек сидела в глубоком раздумье старушка в черном и ела хлеб с копченой колбасой. Два переводчика появились в церкви миг спустя. Они издали молча следили за нами, но старушку выставили.
На пятый день ситуация стала невыносимой. Мы были сыты по горло старинными зданиями, намозолили себе глаза реликвиями и не могли больше ощущать, что город и люди, стоящие в очереди за хлебом или на трамвайной остановке, недостижимы для нас и проплывают мимо за автобусными стеклами. Решение я принял после завтрака. Попросил у портье ключ от номера, предупредил, что очень устал и буду спать до вечера, потом поднялся на лифте, а спустился по лестнице.
Сел в первый попавшийся трамвай. Он был набит битком, и скученные в вагоне люди смотрели на меня как на пришельца с другой планеты, и в глазах у них не было ни любопытства, ни удивления, а одно лишь отчужденное недоверие. Рядом со мной пожилая дама в ветхой шляпке с искусственными вишенками читала том Джека Лондона на венгерском. Я обратился к ней по-английски, потом по-французски, но она даже не взглянула на меня. Протиснувшись к дверям, она сошла на первой же остановке, и мне показалось: не на своей – раньше, чем ей было нужно. Должно быть, боялась и она.
Кондуктор что-то сказал мне по-венгерски. Я показал, что не понимаю, и в свою очередь спросил, не говорит ли он по-немецки. Это был тучный старик с носом, какие бывают у любителей пива, в очках, перетянутых проволокой. Когда я сказал, что говорю по-английски, он несколько раз повторил невнятную для меня фразу. И похоже, потерял надежду объясниться. На конечной остановке, когда я уже вылезал, он протянул мне листок бумаги с надписью по-английски: «Боже, храни Венгрию».
Минул уже почти год после тех событий, что всколыхнули весь мир, но Будапешт словно бы не оправился от них. На обширных пространствах до сих пор не были восстановлены трамвайные пути. Плохо одетые люди с печально-сосредоточенными лицами стоят в бесконечных очередях за предметами первой необходимости. Разрушенные и разграбленные магазины все еще не приведены в божеский вид.
Западные газеты желчно расписывали ужасы, творящиеся в Будапеште, но я не верил, что ущерб столь велик. Очень немногие здания в центральной части города не пострадали. Потом я узнал, что засевшие там горожане четверо суток отбивали атаки русских танков. Советские войска – 80 000 человек, получивших приказ подавить восстание, – применяли простую и эффективную тактику: ставили танки перед фасадами и разрушали их огнем. Но им оказывали героическое сопротивление. Дети выбирались на улицу, вскакивали на броню и швыряли в открытые люки бутылки с зажигательной смесью. По официальным данным, за эти четыре дня были убиты пять и ранены двадцать тысяч человек, однако масштаб разрушений заставляет думать, что количество жертв многократно превосходит эти цифры. Советский Союз число своих потерь не назвал.
Рассвет 5 ноября занялся над растерзанным городом. Страна в буквальном смысле провела пять месяцев в параличе. Горожане выживали благодаря продовольствию, которое эшелонами приходило из СССР и стран «народной демократии». Сейчас «хвосты» стали не такими длинными, начинают открываться магазины, но население Будапешта еще переживает последствия катастрофы. У лотерейных киосков – лотереи обеспечивают немалый доход режиму Кадара – и у ломбардов – здесь они принадлежат государству – выстраиваются очереди длиннее, чем за хлебом. Один правительственный чиновник сказал мне, что вообще-то лотереи при социализме – явление недопустимое. «Но пока нам приходится смириться с этим. Лотерея каждую субботу решает нашу проблему». То же самое – и с ломбардами. Перед входом в один из них я видел женщину с детской коляской, заполненной кухонной утварью.
Повсюду – и у населения, и в правительстве – чувствуются недоверие и страх. Есть довольно много венгров, живших до 1948 года за границей: они и их дети говорят на всех языках мира. Однако с иностранцами разговаривать не станут. Они думают, что если сейчас в Будапешт и занесет иностранца, то наверняка – по приглашению властей, а потому с ним лучше не откровенничать. Повсюду – на улицах, в кафе, в тихих парках на острове Маргарита – люди опасаются власти и тех, кого она зовет в гости.
Власти же, в свою очередь, чувствуют, что несогласие осталось в народе. На фасадах и стенах появляются крупные надписи: «Скрытый контрреволюционер; бойтесь власти народа». Другие обвиняют Имре Надя в октябрьской катастрофе. Это, можно сказать, официально принятая навязчивая идея. Покуда Имре Надь пребывает в Румынии, куда попал не по своей воле, правительство Кадара пишет лозунги на стенах, печатает листовки и организует манифестации против него. Но все, с кем мне удалось поговорить – рабочие, служащие, студенты и даже кое-кто из коммунистов, – ждут возвращения Надя. К концу дня, после долгого блуждания по всему городу, я оказался на берегу Дуная, перед взорванным немцами мостом Елизаветы. Там высилась статуя поэта Петефи, отделенная от университета небольшой площадью в цветах. Десять месяцев назад – 28 октября – группа студентов пересекла площадь, требуя, чтобы советские войска были выведены. Один из них вскарабкался на постамент с национальным флагом и произнес двухчасовую речь. А когда спустился, весь проспект был запружен жителями Будапешта, под деревьями, с которых близкая осень уже стрясла листву, распевавшими гимн на слова Петефи. С этого и началось восстание.
В километре от острова Маргариты, вниз по реке, расположены густо заселенные рабочие кварталы, где в страшной скученности живут и умирают пролетарии Будапешта. Там, в тесных, дымных, душных кафешках и барах посетители перемежают огромными порциями пива неумолчную пулеметную трескотню, которая называется разговором на венгерском языке. 28 октября они занимались тем же самым, когда разнеслась весть, что студенты подняли мятеж. И тогда они отставили кружки, поднялись по берегу Дуная до маленькой площади и присоединились к восставшим. Вечером я обошел эти бары и убедился, что, несмотря на чрезвычайное положение, советское вторжение и на видимость спокойствия, установившегося в стране, мятежный дух жив. Когда я входил в бар, пулеметное тарахтение сменялось глухим ропотом. Никто не хотел говорить. Но когда люди молчат, надо зайти в сортир – там узнаешь, что они думают. И я нашел там то, что искал: на стенах среди порнографической классики, одинаковой во всех странах мира, красовались надписи с именем Кадара, исполненные анонимного, но чрезвычайно многозначительного протеста. Эти надписи красноречиво и достоверно свидетельствуют об особенностях текущего момента: «Кадар – убийца народа», «Кадар – предатель», «Кадар – цепной пес русских».
Самый знаменитый день в году
1957 год в международной жизни начался не первого января. А девятого, в среду, в шесть вечера, в Лондоне. В этот час британский премьер-министр, чудо-ребенок мировой политики, самый элегантный человек на свете сэр Энтони Иден открыл дверь своей резиденции на Даунинг-стрит, 10, в последний раз в своем прежнем качестве. На нем было черное пальто с плюшевым воротником, в руке – цилиндр, надеваемый по торжественным случаям. Энтони Иден только что вернулся с бурного заседания кабинета министров, которое стало для него опять же последним – в его должности и его политической карьере. В тот день в течение двух часов сэр Иден совершил больше важных поступков, чем может позволить себе человек его масштаба, его статуса, его образования за столь ничтожный срок: он прервал отношения с министрами, в последний раз посетил королеву Елизавету, попросил и получил отставку, собрал чемоданы, освободил резиденцию и удалился в частную жизнь.
У сэра Энтони Идена, как ни у кого другого, понятие «Даунинг-стрит, 10» было прочерчено по линиям руки, запечатлено в душе. Тридцать лет кряду он завораживал гостей всех европейских салонов, министерства иностранных дел всей планеты и играл очень заметную роль в самых значительных событиях мировой политики. Он слыл образцом элегантности физической и нравственной, имел репутацию человека с неколебимыми нравственными принципами, политически отважного – и все это скрывало от широкой публики его слабохарактерность, капризную вздорность, распущенность и тенденцию к нерешительности, которая в иных обстоятельствах могла привести к скоропалительности решений: к склонности принимать их слишком поспешно, слишком радикально, вопреки мнению коллег, на свой страх и риск. Три месяца назад – 2 ноября 1956 года – сэр Энтони Иден, получив тайное предложение Франции занять Суэцкий канал, так долго колебался, что когда принял наконец решение, то принял его – да! – слишком поспешно, слишком радикально, вопреки мнению большинства министров и архиепископа Кентерберийского, прессы и даже народа, устроившего самую крупную манифестацию протеста, какую видала когда-либо в этом веке Трафальгарская площадь. Как следствие этого решения (торопливого и принятого в одиночку) пришлось в эти два невеселых часа 9 января – и на этот раз с одобрения своих министров и огромного большинства британских граждан – совершить самый судьбоносный поступок в своей жизни: подать и уйти в отставку.
В тот же самый вечер, когда сэр Энтони Иден в сопровождении супруги, леди Клариссы, племянницы Уинстона Черчилля, вылезал из длинного черного автомобиля у своего особняка в одном из лондонских предместий, некто, не уступающий ему ни ростом, ни элегантностью, перешел из дома № 11 по Даунинг-стрит в дом № 10. Новому премьер-министру Гарольду Макмиллану потребовалось пройти всего пятнадцать метров, чтобы приняться за сложные дела Британской империи.
Эта новость, торпедой взорвавшаяся на первых полосах всей мировой прессы, тем не менее показалась лишь бессмысленным шумом четырехтысячной толпе, которая несколько часов спустя собралась на другом берегу Атлантического океана, перед небольшой протестантской церковью в Лос-Анджелесе, чтобы проводить в последний путь Хамфри Богарта – тот скончался от рака пищевода в воскресенье 6 января. «Поверьте, – сказал он как-то раз, – у меня больше поклонников от восьми до шестидесяти лет, чем у кого бы то ни было в этой стране, и потому я получаю по 200 000 долларов за картину». За несколько часов до смерти самый обожаемый голливудский гангстер сказал старому другу Фрэнку Синатре: «За исключением банковского счета, все плохо».
Великий актер был третьим заметным человеком, скончавшимся в январе: в этом же месяце не стало чилийской поэтессы Габриэлы Мистраль и итальянского дирижера Артуро Тосканини – одного из самых знаменитых и, кроме того, самых богатых людей в истории музыки. Тем временем польский народ бросал бюллетени в урны, выражая поддержку Владиславу Гомулке, а французские автомобилисты выстраивались в очереди на заправках. Суэцкая авантюра в душах французов оставила жгучее разочарование, а страну – без бензина. Из-за хаоса, вызванного нехваткой горючего, вовремя и строго по расписанию прибыли 23 января только 3,025 кг Каролины Луизы Маргариты, принцессы Монако, дочери Ренье III и Грейс Келли.
Лондонская молодежь за месяц раскупила миллион дисков «Rock Аround the Сlock» – после «Третьего человека» это мировой рекорд. Королева Елизавета села в самолет и отправилась в Лиссабон. Мотивы встречи со скромным патерналистом-президентом Португалии Оливейрой Салазаром столь загадочны, что все решили: королеве просто был нужен предлог, чтобы повидаться с мужем, герцогом Филиппом Эдинбургским, вот уже четыре месяца бороздящим на яхте последние моря Британской империи в чисто мужском обществе. Вся неделя была полна новостями, тайный смысл которых не поддавался расшифровке, несбывшимися прогнозами, погибшими надеждами журналистов, уповавшими на то, что произойдет наконец главное событие года в сфере чувств – разрыв королевы Елизаветы и принца Филиппа. В лиссабонском аэропорту – чистеньком и извилистом, как лабирин, – куда Филипп прибыл с пятиминутным опозданием – поскольку, во-первых, не англичанин, а грек, а во-вторых, потому что перед поцелуем с женой должен был сбрить бороду – долгожданного события не произошло, а ведь в 1957 году это могло бы стать самой ошеломительной новостью. Могло бы, да не стало.
Зато в том же самом феврале Брижит Бардо на карнавале в Мюнхене опустила линию декольте до пределов невероятных, а французский премьер-министр Ги Молле пересек Атлантику, чтобы после суэцкого позора наладить отношения с Америкой, Москва же преподнесла первый сюрприз, на которые столь богат будет этот самый эффективный, хлопотный и обескураживающий год Советского Союза. Сюрпризом («Правда» сообщила об этом вскользь как о событии незначительном) стала отставка шестого министра иностранных дел Дмитрия Шепилова и замена его на Андрея Громыко, нового вундеркинда мировой дипломатии.
Шепилов, некогда главный редактор «Правды», стал главой внешнеполитического ведомства в июне 1956 года и побил рекорд краткосрочности пребывания на этом посту: все его предшественники занимали его в среднем по восемь лет, а он – восемь месяцев. Западные аналитики, отчаявшись разгадать мудреные комбинации кремлевских политических шахмат, имеют основания предполагать, что его преемник Громыко продержится восемь дней.