Для Кафки шум был экзистенциальной угрозой, он мешал не только писать, но и жить. Страдания, которые ему приходилось переносить, нашли отражение и в его творчестве. Настоящая акустическая пыточная описана в его рассказе «Большой шум», который был напечатан в 1912 г. в одной из пражских газет. Всего двадцать строк, но сколько в них боли. «Я сижу в моей комнате, в штабной палатке шума всей квартиры… Входная дверь, открываясь, сипит, как простуженное горло, затем, открываясь дальше, поет женским голосом и наконец захлопывается с глухим мужественным стуком, отдающим особой бесцеремонностью»[101][317].

Единственным оружием Кафки в борьбе против шума были постоянные переезды и творчество. Он изливает душу своему дневнику. 30 августа 1914 г.: «Без пятнадцати два часа ночи. В доме напротив плачет ребенок. Внезапно раздается мужской голос, в той же комнате, но так отчетливо, будто он стоит прямо у моего окна. Я готов выброситься из окна, только бы его не слышать»[318]. А вот запись 17 марта 1915 г.: «От шума некуда деться… Время от времени резкий звук из кухни или из коридора. У соседей сверху вчера бесконечно что-то каталось по полу, будто шар для игры в кегли, совершенно непонятно зачем; затем внизу сели играть на пианино… Некоторое время сопротивлялся шуму, затем нервы сдали окончательно, и я лег на канапе. После 10 часов стало тихо, но работать уже не мог»[319].

Писатель Макс Брод (1884–1968) был близким другом Франца Кафки и его товарищем по несчастью. Ему приходится жить в «адском шуме», писал он в немецкоязычной газете Prager Tagblatt в июле 1924 г. Разные звуки со двора, пушечные удары колотушки по коврам, музицирующие соседи и граммофоны – все это раздражало его настолько сильно, что побудило переехать во вроде бы тихий пражский переулок. Увы, он просчитался. «Едва я въехал в квартиру, как выяснилось, что тишина и отдаленность этого переулка привлекли не только меня. Он был излюбленным местом игры в футбол для компании невероятно шумных мальчишек. Напрасно я высовывался из окна и, сделав страшное лицо, кричал им: “В квартире больной – сейчас же прекратите шуметь!” Эти сорванцы не знали сострадания – только страх, и то пока они были в поле моего зрения. Как только я исчезал, сумасшествие продолжалось»[320].

На время он оставил борьбу и отправился в путешествие вместе со своим другом Кафкой. Но куда бы ни прибывали измученные шумом писатели, их враг уже был здесь – или возникал немного погодя. «Адский шум преследует нас повсюду. Мы сняли квартиру у кладбища, самого тихого в мире места, – еще до рассвета нас разбудил резкий звон церковного колокола. Мы выбрали отель на берегу озера, подальше от железной дороги – по озеру поплыл пароход и расплескал нашу полуденную дрему. В конце концов мы решили, что нашли покой в идиллической Стрезе на берегу Лаго-Маджоре, в одном из самых укромных ее уголков. Утром выяснилось, что в доме напротив живет кузнец, поскольку он принялся прилежно и звучно греметь своими инструментами, спугнув самый сладкий наш сон»[321].

Начиная с 1900 г. немецкие газеты были полны писем читателей и статей на тему шума. «Мы переживали это сотни раз: намеренный шум – неслыханное мучение», – писал Jenaer Volksblatt в 1913 г.[322]. Многие горожане были не согласны с тем, что полиция приходит разбираться только с ночными дебоширами. «Днем же, когда под нашими окнами выбивают ковры, когда в соседнем доме двенадцатилетняя Эльза сидит у открытого окна и часами играет гаммы, когда средь ясного неба вдруг раздается рев фабричной сирены – с этими правонарушениями ничего поделать нельзя, полицейские вмешиваться не уполномочены».

Кстати, о гаммах. Ни один музыкальный инструмент не приводил людей конца «прекрасной эпохи» в такую ярость, как пианино. Механизация производства после 1880 г. сделала пианино существенно дешевле. Оно было непременной частью интерьера богатых домов, однако теперь его могли купить и мелкие буржуа, и даже семьи, относящиеся к верхушке рабочего класса. Дети играли гаммы, их матери и отцы – народные песни и избитые уличные мотивы, а иногда даже пробовали исполнять произведения классиков. Так или иначе, соседям легче не становилось. Говорили о «фортепьянной чуме» и «клавишном поветрии». «Вы представить себе не можете, что происходит, когда этот пыточный инструмент начинают терзать в четырнадцать рук, барабаня все подряд, от самых простых упражнений до трактирных плясок, – писали в 1910 г. Münchner Neuesten Nachrichten. – Изгнанный из рая, вы бежите прочь и скитаетесь до самого вечера, беспокойный, бездомный беглец»[323].

Издатель и учитель музыки Мориц Дистервег (1834–1906) дал волю своему гневу на страдающих «модной болезнью фортепьянных уроков». «Увы, к несчастью, это так модно – сажать детей за пианино, невзирая на наличие или отсутствие способностей. Сквернейший обычай!» – возмущается он, критикуя и «сверх меры любящих воспитателей, которые слышат в каждом писке своего птенца мелодию будущего Моцарта»[324].

«Клавишное поветрие» оказалось на повестке дня немецкого рейхстага: левый либерал Ойген Рихтер (1838–1906), депутат от Либеральной народной партии и негласный лидер парламентской оппозиции, в 1901 г. произнес речь, которой аплодировали не только его соратники. Лишь тот, кому приходилось жить в доходном доме, где дети упражняются в игре на пианино «на всех четырех этажах сверху, глубоко внизу и в обеих соседних квартирах», может понять, почему так снизилась цена недвижимости. «Если бы вы только слышали, как… звучат каждый день одни и те же мелодии, с теми же ошибками, с теми же запинками ровно в тех же местах», – говорил Рихтер, считавшийся блестящим оратором. В зале звучали возгласы «Совершенно верно!» и смех, отметили стенографисты в протоколе заседания. По сравнению с фортепьяно механические музыкальные инструменты – благо цивилизации, ведь «они, по крайней мере, не фальшивят»[325].

На нервы горожан, уже натянутые до предела, все сильнее действовали домашние животные: собаки, кошки, попугаи и певчие птицы. «Собачники – самые бессовестные люди на свете», – жаловался замученный шумом Курт Тухольский в 1927 г. Им следовало бы унять своих брехливых питомцев. Последним от писателя тоже досталось. «Собака лает все время. Она лает, когда кто-то приходит и когда кто-то уходит – и в промежутке лает тоже, а если нет никакого повода полаять – лает просто так, глядишь, найдется и повод»[326]. Чувствительный к звукам Тухольский даже не пытается сдержать свой гнев. «Своя собака не шумит, она просто лает!» – пожалуй, самая известная цитата из его едкой сатиры «Что у них там наверху?» (Was machen die Leute da oben eigentlich? (1930), посвященной непонятному шуму из соседних квартир. «У Лёзеров маневры. Каждый вечер Лёзеры проводят в своей квартире перестановку… они выдвигают всю мебель к окну, снова расставляют ее по комнате… Нет, они развлекаются, катая по коридору два небольших пушечных ядра, память о мировой войне. У них цирк: они шлепаются на пол, поднимаются, снова растягиваются на полу»[327]. Жалоба Тухольского на то, как плохо приспособлено наше тело к защите от шума, увековечена в его «Замке Грипсхольм» (Schloß Gripsholm, 1931): «Если бы только Господь даровал нашим ушам способность закрываться!»[328]

Шум транспорта, техники и строек не давал покоя и после захода солнца. Поскольку днем рельсы обычно были полностью заняты, чиновники охотно переносили строительные работы на время, когда интенсивность дорожного движения была не так высока. Трамваи, омнибусы и такси ездили до глубокой ночи. В своей книге «Берлин, я тебя не забуду» (Berlin, ich vergesse dich nicht) писательница Ина Зайдель (1885–1974) вспоминала ночи в столице 1907–1914 гг. Ночной шум – будто «бесконечный внутренний монолог города»[329]. Металлический грохот и лязг формирующихся товарных составов с расположенного рядом Штеттинского вокзала смешивается со стуком копыт уставших за день омнибусных кляч, которые тащат свои повозки в депо. Близится полночь. Если кому-то и удается заснуть, то его разбудят рано утром, когда начнется уборка улиц. Сначала зашумят поливальные машины, затем начнут греметь мусорщики, которые везут мусорные баки на телегах или на ручных тележках, – будто звенит гигантский будильник[330].

Писатель Альфред Дёблин (1878–1957) воздвиг литературно-акустический памятник Берлину 1920-х гг. в своем романе «Берлин, Александерплац»[102]. «Бум, бум – перед закусочной Ашингера на Алексе бухает паровой копёр. Он вышиною с дом и шутя забивает в землю железные сваи… Кругом толпятся зеваки. Делать людям нечего – стоят и смотрят, как работает копёр. Рабочий на помосте все время дергает какую-то цепь. Тогда наверху что-то хлопает, шипит и бабах! – молот бьет сваю по башке… Дзинь-дзинь – по дощатому настилу громыхают трамваи… С грохотом проносятся поезда к Янновицкому мосту. А вот паровоз остановился, выпускает пары»[103][331]. Когда Франц Биберкопф, протагонист романа, выходит из тюрьмы Тегель после четырехлетнего заключения, для него настает «страшный момент» – и в акустическом смысле тоже.

«Шум! Спасите наши нервы!» – так был озаглавлен один из разворотов газеты Münchner Abendzeitung в октябре 1928 г. На этих страницах были опубликованы результаты опроса читателей, в котором принимали участие пешеходы, велосипедисты, водители, жители и гости города, а также союзы автомобилистов. Редакция, разумеется, не хотела показаться врагом прогресса, поэтому снабдила статью предисловием, в котором были такие строки: «Желание из-за шума отказаться от использования всякого рода техники, в особенности же транспорта, совершенно неразумно. Мы этого не можем и не хотим». Тем не менее борьба с шумом необходима. За небольшой промежуток времени дорожное движение стало таким оживленным, а «механические музыкальные инструменты получили такое небывалое распространение», что «наши нервы просто не могут безболезненно приспособиться к этим условиям»[332].

Этот проект задел многих читателей за живое, в редакцию хлынули письма с откликами. Что касается дорожного движения, то мюнхенцам мешало прежде всего злоупотребление электрическими клаксонами. Сильно раздражала также уборка улиц. «Начинается уже в 4 часа утра, – жалуется один из читателей, – новые поливальные машины отправляются наполнять цистерны. Тянутся шланги, железная крышка гидранта летит на мостовую… Поехали! Мотор ревет, а стоит поливальщику открыть вентили, про отдых можно забыть»[333].

Велосипедные звонки тоже действовали на нервы. По мнению читателей, нескончаемый трезвон, который поднимает «братство резиновых шин», пора прекращать силами полиции. А еще пьяные по ночам горланят и «колотят по табличкам, пока не собьют всю эмаль подчистую». Один из читателей рекомендовал бороться со злодеями следующим образом: «Крепкий полицейский в штатском, на велосипеде, ловит этих молодчиков, далее их отправляют на хороший массаж и в холодную ванну для улучшения сердечной деятельности». Станет значительно тише, уверяет корреспондент[334].

В 1920–1933 гг. немецкие газеты публиковали огромное количество писем читателей. «То, чего требует от наших нервов большой город, – это уже практически на пределе возможного», – писала о наболевшем одна из жительниц Мюнхена в 1924 г. Ее особенно раздражали дети на роликах, галдящие подростки, бесконечные сигналы клаксонов и «круглосуточный грохот мотоциклов и автомобилей – зачастую посреди ночи! – прямо перед домом»[335]. Все может быть гораздо хуже, уверяет другая читательница, письмо которой было опубликовано в той же газете три месяца спустя, как ответ на жалобы из Мюнхена. «Что бы вам пришлось терпеть, если бы вы хоть несколько недель прожили в Новом Йорке! – писала немка-эмигрантка. – Внизу – глухо громыхающая подземка. На поверхности земли – посреди улицы катятся со звоном трамваи, почти непрерывно, один за другим. Справа и слева от рельсов в три или четыре ряда идет сплошной поток автомобилей, телег, грузовиков, переполненных автобусов, а между ними спешно прокладывает себе путь… пожарная машина, пронзительно звеня колокольчиком. Полицейский – тут они стоят на каждом перекрестке – отчаянно свистит». Не забыты также надземка на чугунных опорах и экспрессы; разумеется, дети на роликах тоже, «и их немало»[336].

Противошумовые акции проходили во многих городах Европы и Северной Америки. Нередко их запускали и организовывали СМИ – газеты и радио. Так, в 1928 г. лондонская Daily Mail поручила ведущему производителю грампластинок, Columbia Graphophone Company, сделать записи уличного шума в пяти разных местах города – в частности, на Лестер-сквер и в Уайтчепеле. Ранее редакция газеты получила множество писем от лондонцев, которые жаловались на невыносимый шум. Записи транслировались в эфире Би-би-си, так что весь мир смог услышать «рев Лондона»[337]. Газета несколько дней публиковала материалы, посвященные этой проблеме, а полученные пластинки направила министрам внутренних дел и путей сообщения. По итогам акции полиция получила больше полномочий для борьбы с шумом, в особенности – со злоупотреблением сигналами клаксона. Удивительные фонодокументы, сделанные по заказу Daily Mail, сохранились до наших дней. В июле 2020 г., во время пандемии коронавируса, редакция газеты опубликовала эти записи с целью продемонстрировать разницу между шумовой нагрузкой в 1928 г. и в наше время[338].

В следующем году за дело взялся Нью-Йорк – первый в мире мегаполис, где проблему стали решать настолько серьезно. Он был провозглашен «самым шумным городом мира» уже в 1905 г., на страницах New York Times[339]. Газета выявила множество источников шума: трамваи, производство котлов, эстакады для рельсового и колесного транспорта, портовые сирены, пароходные гудки, клепальные машины, грузовики с листовым металлом и рельсами в кузове, скрипящие и дребезжащие тележки молочников, шарманки, фонографы с усилителем звука, продавцы рыбы, точильщики ножей и многочисленные церковные колокола. Совсем скоро ко всему перечисленному добавится шум сотен тысяч автомобилей, но пока их еще не было.

https://www.dailymail.co.uk/sciencetech/article-8557795/Listen-lockdown-Londons-silent-streets-compared-capital-1928.html

38. Грохот в большом городе

1928 г. Шум лондонских улиц (запись по заказу Daily Mail)