Когда Чарльз Диккенс ругал беднейшего из бедных

Осенью 1864 г. Чарльзу Диккенсу в Лондон была доставлена весть, поразившая его как удар молнии. Скончался один из его ближайших друзей художник Джон Лич (1817–1864) – тот самый, который проиллюстрировал прославленную на весь мир «Рождественскую песнь в прозе». Как показал историк Джон М. Пикер, телеграмма с трагической новостью была передана Диккенсу во время званого вечера[241]. Писатель сразу понял, что именно стало причиной смерти Лича: лондонский шум и ненавистные уличные музыканты, которые страшно ему досаждали. Из-за них художник почти сошел с ума и превратился в комок нервов, жаловался Диккенс. Он не мог работать, из-за этих мучителей его сердечное заболевание обострилось. Всего за два месяца до смерти Лич жаловался: «Чем страдать таким образом дальше, я бы лучше сошел в могилу, где уж точно не будет этого шума»[242].

Академики, музыканты, писатели и ученые по всему городу разделяли скорбь Диккенса и очень хорошо понимали страдания Лича. Началась ожесточенная борьба, ксенофобские и расистские оскорбления были в порядке вещей. Особенно метили в нищих музыкантов итальянского и французского происхождения, которые говорили по-английски очень плохо или не говорили совсем. В передовицах британского еженедельника The Examiner уличные музыканты назывались дегенератами, «черными гвардейцами из Савойи и немецкими свиньями», издающими «те же звуки, что и сама свинья, с которой они состоят в столь близком родстве»[243]. Один из журналистов лондонской City Press писал, что язык итальянских музыкантов «так же грязен, как они сами». Мужчины «завывают, как обезьяны и павианы, да и выглядят точно так же». В конце концов автор советует читателям: «Никакому лондонцу не следует начинать рабочий день, пока он не заколет, не удушит, не застрелит хотя бы одного из этих горлопанов»[244]. Уличные музыканты возмущали даже Диккенса – того самого Диккенса, который увековечил страдания нищих в своих произведениях вроде «Дэвида Копперфилда».

Эта битва за установление ограничений для деятельности уличных музыкантов готовилась уже более 20 лет, начиная с 1840 г. Дебаты разгорелись с началом регулярной публикации читательских писем в Times. Многих лондонцев все сильнее раздражали музыканты, которые еще в XVII в. начали съезжаться в Англию со всей Европы и могли играть в любое время дня и ночи, прося подаяние. Скрипачи, трубачи, барабанщики, шарманщики со своими плохо настроенными инструментами создали собственную акустическую среду, в которой доминировали резкие звуки и громкие удары, приводившие горожан в бешенство. Именно в те времена родилась британская поговорка: «Дай дудочнику пенни, чтоб играл, – и дай два пенса, чтобы перестал»[245].

Если верить документам, уже тогда существовала организованная группа «музыкальных нищих», которым приходилось работать на покровителя-падроне. Уличные музыканты становились героями гравюр, одна из которых может послужить прекрасной иллюстрацией того, как сильно их деятельность раздражала окружающих. Речь идет о гравюре «Взбешенный музыкант» британского художника Уильяма Хогарта (1697–1764). Перед окном буржуа в парике, упражнявшегося в игре на скрипке, собралась целая компания уличных музыкантов и подняла такой невероятный шум, что бедняге приходится зажать уши. Там есть беременная певица с кричащим младенцем, девочка с трещоткой, флейтист, маленький барабанщик, хрипло кричащий попугай, две дерущиеся кошки и человек с рожком. В устроенную ими какофонию вливается песня молочницы, скрежет инструментов точильщика ножей, крик человека, страдающего зубной болью, а прямо под окном несчастного горожанина стоит писающий мальчик.

Майкл Томас Басс (1799–1884), влиятельный парламентарий и владелец на тот момент крупнейшей в мире пивоварни, окружал себя знаменитостями, подобными Диккенсу, и начал политическую кампанию по ограничению уличной музыки. Басс написал 120-страничную книгу, в которой опубликовал некоторые полученные им письма. «Протест против уличного шума – это не вопрос индивидуальных пристрастий, – полагал некий Марк Лемон. – Речь идет прежде всего о прогрессе, достижимом путем честного труда и смягчения тяжких душевных страданий»[246]. В центре всего труда стояло открытое письмо, в котором Чарльз Диккенс жаловался на музыкантов от имени 27 видных деятелей эпохи. Мужи, «способствующие мирному и благому существованию человечества, сами не могут жить спокойно, поскольку уличные музыканты ежедневно мешают им и докучают, пока не доведут до изнеможения, практически до безумия». Сами же виновники беспокойства – не более чем «бесцеремонные типы, которые играют на громких по природе своей инструментах – оглушительно барабанят, гремят литаврами, терзают струны своей дикарской лютни или скрипучую визгливую шарманку», не забудем также «несносных скрипачей и завывателей баллад»[247]. Начались дебаты, по итогам которых британский парламент издал знаменитый Закон о столичной полиции (Metropolitan Police Act) от 25 июля 1864 г., согласно которому уличные музыканты подлежали наказанию за свою деятельность: их ждал штраф на сумму до 40 шиллингов или заключение на срок до трех суток. Численность артистов резко снизилась. Для борцов с шумом XIX в. это был один из немногих успехов.

Шум, поднятый из-за шума, постепенно переходил в плоскость социальных проблем. Интеллектуалы и респектабельные горожане чувствовали угрозу не только со стороны уличной суматохи, но также со стороны городских низов и мигрантов. Мастерские на задних дворах, кричащие уличные торговцы, гуляющие рабочие, мускулистые мужланы создавали много шума и с удовольствием использовали его в качестве оружия против тех, кто имел образование и стоял выше по социальной лестнице. Многие интеллектуалы считали, что ответственность за фабричный шум тоже лежит на рабочих. Им даже в голову не приходило, что подлинными виновниками являются предприниматели. В протест против шума примешивалось все больше страха перед новым, чужеродным, а также перед рабочими, которые требовали учитывать их голос в решении общественных дел.

https://youtu.be/6HzVi-TWekw?si=sudk4XXX2zLMM0_V

26. Сомнительный инструмент

Шарманка и уличные музыканты, XIX в.

Математик Чарльз Бэббидж (1791–1881) вошел в историю благодаря изобретению аналитической машины Analytical Engine, предшественницы современного компьютера. Однако в настоящее время он больше известен своей борьбой с шумом – прежде всего с шарманками, звуки которых доводили его до белого каления. Более 12 лет он препирался с шарманщиками, бродячими музыкантами и местными властями, чтобы остановить поток ненавистных звуков. В конце концов Бэббидж решил пойти на хитрость и скупить все шарманки, чтобы обрести покой. Однако его перехитрили. Прознав о замысле Бэббиджа, шарманщики стали стекаться к его дому, чтобы продать свои старые инструменты как можно дороже. Математик посвятил этим своим мучителям целую главу мемуаров. «У занятых делом людей уличная музыка отнимает время, а музыкальных приводит в ярость, поскольку она невыносимо дурна», – писал он в 1864 г.[248]. Он приводит список «разрешенных государством орудий пытки», которые особенно его раздражают: шарманки, духовые оркестры, фидлы, арфы, спинеты, флажолеты, литавры, волынки, дудочки, барабаны и трубы. К этому перечню он добавляет человеческий голос в самых разнообразных формах, особенно «расхваливание товаров, религиозное хныканье и псалмопение»[249].

«Подобная музыка, – жалуется Бэббидж, – часто беспокоила меня после одиннадцати и даже после двенадцати часов ночи. Однажды целый духовой оркестр играл пять часов кряду, лишь с небольшими перерывами»[250]. Какого накала достигала борьба ученого с шумом, показывает то, что иногда он натравливал на музыкантов полицию и подавал на них в суд. «Один из них, невероятно упрямый и навязчивый тип с шарманкой, однажды дал мне неверный адрес. После того как я добыл настоящий, его около 14 дней разыскивала полиция, но не нашла. Его патрон, узнав о розысках, отправил его путешествовать по стране. Однажды у самой границы я встретил одного из тех молодчиков, которых частенько выпроваживал со своей собственной улицы»[251].

Ожесточение, с которым математик выступал против шума, сделало его притчей во языцех – и целью намеренных акустических атак. Музыканты с женами и детьми забавлялись тем, что начинали преследовать измотанного ученого, стоило ему выйти за порог. Неизвестные подбрасывали к его двери дохлых кошек, били окна, угрожали ему смертью. Время от времени они прибегали к самому страшному своему оружию: приходили к его дому с трубами и литаврами и шумели что было сил.

Другая трагическая фигура в истории шума – шотландский писатель и историк Томас Карлейль (1795–1881). Он получил прекрасное образование и бегло говорил по-немецки. Этот умный и утонченный викторианец состоял в переписке с Гёте и перевел на английский язык многие его сочинения. Он был автором нашумевших биографий Оливера Кромвеля и Фридриха Великого, а также самого, пожалуй, известного сочинения о Французской революции. Однако многим он запомнился прежде всего своей отчаянной и бессмысленной борьбой с шумом своей эпохи, в ходе которой он сделал несчастными тех, кого больше всего любил.

Многочисленные письма свидетельствуют, что Карлейль сильно страдал от окружающего шума. Игра соседки на пианино, крик петуха, лай собак, стук и скрип упряжек и конок, уличные музыканты – все это становилось причиной беспокойных дней, бессонных ночей и проблем со здоровьем. В отчаянии он писал 2 октября 1843 г. своей жене Джейн Уэлш, что «в этом проклятом шуме невозможно писать ни жизнь Кромвеля, ни какую бы то ни было другую книгу»[252]. Джейн тоже расстраивалась – из-за мужа и из-за того, что раздражающий шум опять отравит ему весь день.

Карлейль обрушивался на музыкантов с громкой бранью, ссорился с соседями и вчинял людям иски о нарушении общественного порядка. Его жена помогала ему, обеспечивала надежный тыл и, как могла, ограждала его от шума окружающих. Она писала письма музыкальной соседке, а «беспокойным Ронки» заплатила пять фунтов, с тем чтобы они избавились от своего петуха и попугая ара. Она была замужем за Томасом Карлейлем 40 лет, и их совместная жизнь была отнюдь не идиллической. Вообще Джейн Уэлш Карлейль была состоявшейся личностью. Она держала известный салон в лондонском Челси, в который были вхожи такие знаменитости, как Чарльз Диккенс и Фридерик Шопен. Однако располагался он не в роскошном особняке, а в типичном английском секционном доме, где соседей разделяла лишь тонкая стена.

О шарманщиках, особенно ему ненавистных, Карлейль писал 8 февраля 1853 г. своей сестре Джин: «И вот венец всего: несчастный ломбардец (загорелый юнец с южной стороны Альп) со своей шарманкой явился, чтобы, вращая ее ручку, намолоть себе кусок хлеба. Возникает вопрос, не следует ли мне если уж не убить его, то вызвать полицию или просто перейти на другую сторону дома, в ванную комнату? Конечно, нужно выбрать последний вариант; я так и делаю, ведь звук шарманки нищего похож на рев осла, и везет ее осел, и играет на ней, с позволения сказать, осел!»

Чтобы спрятаться от шума, в 1843 г. Карлейль обустраивает себе звуконепроницаемую комнатку под крышей, в которой он может не слышать «гром фортепьяно». Его жене Джейн пришлось принять самое активное участие в этой работе. «Моя здешняя комнатка – курьез, подобный которому тебе едва ли приходилось видеть, – писал Карлейль матери 9 ноября 1843 г. – Пространство, отделенное от моей спальни, примерно 7 или 8 квадратных метров, на стенах обои, окно выходит на ухоженный сад, из него видны деревья, вдалеке – дома; сейчас там есть камин, книжная полка, мой письменный стол и стул. Я сижу, возвышаясь над шумом мира сего, полный решимости не допустить ни единого смертного в свой личный уголок; мне в самом деле начинает это нравиться». Однако его надежды были обмануты, комната не решила проблемы. Карлейль продолжал слышать высокочастотные звуки – тише, «но все-таки совершенно ясно», так что его ипохондрическая борьба с шумом продолжалась. «Держаться вдалеке от шума сложно, если вообще возможно. Для такого тонкокожего бедняги, как я, нет ничего хуже этого!» – отметил Карлейль в письме сестре от 8 апреля 1846 г.