– Ни в этом дело, – произнес Тихомиров. – А мстить за меня не смей и никогда этого не делай! Только пострадаешь. К тому же месть тебе ничего не даст – не соблазняйся на нее… ради кого бы это ни было. Все равно ничего уже не воротишь: мне уже не станет лучше, не зарастут мои раны… Я уже погиб… Лучше бездействовать, чем суетиться во вред. Медленная и мучительная смерть потихоньку захватывает меня… я это чувствую – нечего тут париться зря.

– Нет, Димасик, не говори так! – Вершинин старался внушить Диме надежду, но шансы были ничтожно малы: и в плане того, поправится ли Дима, и в плане того, добьется ли от него ясности Леша. – Ты же сильный, выносливый, терпеливый, стойкий. Ты выкарабкаешься – я в тебя верю, ты нужен здесь, нужен маме, нужен мне…

– Мама! – осенило Диму. – Как она? – разволновался он, уставившись на Алексея. Тихомиров был готов встать и прямо с кучей капельниц пойти искать ее.

– Она жива. Все с ней хорошо, – ответил Вершинин, успокоив Тихомирова.

– Хорошо, – повторил тот. – Как же я мог забыть о ней?

– Вы должны жить и радоваться жизни, – сказал Леша, – ты и твоя мама. У тебя ведь только жизнь начинается. Все у вас будет замечательно, и не нужно, чтобы эта жизнь прерывалась, – твердил Вершинин, – надо только потерпеть. Все пройдет, а ты останешься… еще всех нас переживешь. Только держись, брат! Не дай себе умереть, – Алексей Вершинин помолчал и выдал. – Это мне не надо жить…

– Мне лестно, что ты стараешься успокоить и подбодрить меня, но давай посмотрим правде в глаза. Мне тошно об этом говорить… и признавать это, но я больше не могу молчать, – было видно, что Диме неохота говорить столь тяжелые вещи, но другого выбора не было. Его дыхание то и дело перехватывало, ему было некомфортно. – Послушай меня, Леша… Ведь это может быть последним моим шансом все тебе рассказать…

– Нет, что ты! Ни в коем случае! Говори, я тебя слушаю.

Но Тихомиров будто не заметил этой реплики Вершинина и продолжал говорить:

– Правда. От нее только боль одна, но лучше же узнать ее вовремя, осмыслить и пережить боль, обиду и разочарование, нежели всегда жить в мире лжи…

Леше все страшнее и страшнее было слушать Тихомирова, ведь предыдущие слова друга не принесли Вершинину облегчения. Алексей сварганил свою фирменную гримасу недоумения, прищурив один глаз и сведя брови, и задал вопрос, словно он ничего не понимает, хотя все Вершинин знал и где-то глубоко внутри полностью одобрял Димины слова, правда, очень боялся в этом признаться:

– О чем ты говоришь, Дима? – сказал он и вновь не был услышан.

Дима, закончив свою мысль, вновь тем же пробирающим до костей взглядом посмотрел на Лешу.

– …И всегда больнее, когда врут, предают или бросают. Тем более если это делает твой лучший друг…

Тут Леша проглотил язык, его шея непроизвольно вытянулась, он выпрямил спину, сердце вновь застучало с бешеной силой, в горле застрял неведомый ком.

– Знаешь, – начал Тихомиров, – я всегда старался тебе помогать, вытаскивать, поддерживать… Хотел заставить тебя понять: все, что ты делаешь, как ты живешь – это все неправильно. Ты лишь посмеивался над этим и ничего не воспринимал всерьез, ибо тебе нравилось, когда о тебе пекутся, как о родном. Помню, что ты мне говорил, когда я вновь и вновь возвращался к этой теме: ты лыбился и утверждал, что это всего лишь нормальное поведение парня в самом расцвете сил, когда себе ни в чем не надо отказывать, пробовать все, что доступно, а твои чуть ли не ежедневные гулянки – это ничего плохого, по твоим словам, они не могут принести вреда, – вспоминал Дима. – Теперь ты видишь, как ты ошибался…

Внезапно воцарилась тишина, а за ней последовало следующее:

– Я всегда был рядом с тобой. А как только я попросил тебя об одолжении, ты решил наплевать на меня…

Вершинину нечего было противопоставить. Он попытался хоть как-то выкрутиться, только усугубляя положение:

– Нет, – тихо произнес Алексей, боясь смотреть в глаза лежащему. – Дим, не преувеличивай. Бля, да там не так все было!