– А я, – продолжил Дмитрий, – больше не могу выносить всего этого, не могу это терпеть. Терпел всю свою никчемную жизнь, надеялся, что когда-нибудь мои страдания и испытания закончатся, и я наконец заживу счастливо и спокойно, как все… Но желанного не случилось – стало только хуже, но что же… что же я делал в этой жизни не так, что у меня ее постоянно забирают, а если и не забирают, то портят и ломают… последнее, за что я держусь? – бывало, что Дима часто обвинял себя в чем-то, терзался и волновался по мелочам. Неспроста он сейчас все это рассказывал Лехе – Вершинин долго не понимал, что же вертится на языке у Тихомирова. – Поэтому, Лешенька, – стараясь всмотреться в него, твердил Дима, – чувства твои вполне естественны.

«Никому легко не живется», – хотел вставить Леха, но Дима тут же продолжил. Его будто подменили. И как ему только хватало сил?

– Хорошо тебе в клубе-то было? – внезапно спросил Дима, часто прерываясь и замолкая, ведь говорить ему было трудно: каждое слово давалось тяжело, отбирало у него уйму сил и обостряло боль. Но выговориться он хотел как никогда.

Вершинин настороженно смотрел на друга – вот тебе поворот… пришел, блин, повидаться! Вопрос впечатлил Лешу и застал врасплох, но он, забывшись, что подобная реплика в данной ситуации будет обидна и неуместна, улыбнувшись, выдал:

– Хорошо, – произнес Вершинин, чем очень задел Диму.

– Вот именно, – воскликнул Митя. – Этого я и боялся, – он немного приподнялся, но боль в спине сковала его. Он охнул и опустился на постель.

Дима, сведя брови и прищурив глаза, говорил таким тоном, что Леше становилось и больно, и стыдно одновременно – голос друга был жалобным, но не потерял ноток серьезности и возмущения. Этот голос и этот взгляд подобны взгляду бывалого следователя.

– Вот, значит, где ты был. Все понятно! Ты наслаждался и забыл обо всем… Забыл обо мне… а мне было плохо… Я тебя ждал, а ты не пришел, – разочарованно твердил Дима.

Вершинин решил было вмешаться – ему временами казалось, что Тихомиров бредит и не видит, кто стоит перед ним. Лехе хотелось выправить создавшееся положение, ведь так довести Диму еще никому не удавалось.

– Но вот теперь я здесь. Чем я могу тебе помочь? – добродушно обратился он к Диме.

– Че-е-м? – удивился вопросу Тихомиров. – Посмотри на меня! Посмотри, что со мной сделали, – чуть ли не ревел Тихомиров. – Меня изувечили и сломали – я не стану прежним… никогда. Поиздевались надо мной… А тот, на кого я надеялся, не пришел и не помог… Так взгляни же на меня! Спроси, у кого хочешь! На мне живого места не осталось, я весь изувечен… я в агонии… и ничего с этим не сделаешь! Как теперь мне жить? Никак! – рассуждал пострадавший. – С таким списком мне только смерть полагается…

– Ты выживешь. Ничего еще не потеряно, – подбадривал его Леша. – Только не сдавайся, не опускай руки. Борись, как я тебя учил, несмотря ни на что, а то расплылся тут… Я тебя не узнаю, Димас!

– И не узнаешь, – ответил Тихомиров. – Ты ничем сейчас не сможешь мне помочь. И твои слова, и вздохи у моей кровати не помогут. Слова – малодейственное средство… Раньше надо было думать, – говорил Дима. – Ты уже помог!

Вершинин сразу же понял, о какой «помощи» с его стороны толкует Дима.

– Видишь, – продолжил Тихомиров, – не в деньгах, Лешенька, дело – даже при их наличии ты не сможешь помочь мне… все уже сотворено. Хотя я вижу, что очень хочешь, но просить у тебя я больше ничего не собираюсь. Не воскресишь ты ни других, ни себя… От бабла одно зло, заразившее всю твою жизнь, а ты обрадовался этому, поддался, слабак…

– Нет, Дима, я не слабак.

Тихомиров поспешил разубедить его – для него подобные речи в адрес Алексея были не в новинку:

– Твои заверения ничего не дают, – Дима помолчал немного, а потом, вздохнув, добавил. – Ты доказал это несколько часов назад…

Становилось очевидно: Леша медленно теряет друга.

– Что же они сделали с тобой? – шепотом спросил Вершинин. – Я докажу тебе, что я не слабый! – говорил Леша, грозя указательным пальцем и отойдя к стенке. Подумав об уличной шпане, которая так жестоко и бесчеловечно обошлась с Димой, Леша заявил. – Я найду и жестоко накажу этих ублюдков, Дима. Клянусь!