Алексей боялся. Ему хотелось убежать и что-нибудь сотворить – душевную боль по-другому никак нельзя было унять. Он выдохнул, приоткрыл дверь и вошел в палату.

В подобных палатах Вершинину еще не приходилось бывать: она была просторная, внутри было прохладно, освещалась она частично дневным светом из широкого окна и холодным светом ярких и длинных ламп на потолке. Мебель в стерильной палате, покрытой кафелем от пола до потолка, почти отсутствовала. Только медицинские приборы. В углу палаты стояла каталка, рядом с ней на полочках небольшого шкафчика стояло множество бутылок, банок, склянок, каких-то кастрюль, коробочек и прочих медицинских принадлежностей вплоть до одноразовых перчаток, ваты, игл, шприцов и зажимов – на любой случай жизни. Страшно подумать, что при наличии такой техники и опытного персонала здесь не всегда получается спасти кому-то жизнь. На волоске висела жизнь и у Димы Тихомирова.

Леше было не по себе – он смотрел под ноги и боялся поднять взгляд на Митю. Через силу Вершинин все же сделал это. Он увидел перед собой широченную кровать на колесиках, огороженную по краям сверкающими поручнями. Вокруг нее, в частности за ней, было столько разных медицинских приспособлений, экранов, проводов, шлангов, что глаза разбегались.

На больного было непросто смотреть – Вершинин не верил своим глазам, не узнавал своего друга, ибо в таком виде он никогда его не видел. Тихомиров лежал на этой самой широкой кровати, накрытый, как капуста. Почти от каждого приборчика к парню шли провода и шланги, вокруг него возвышалось море капельниц. Многочисленные (и на удивление почти бесшумные) приборы следили за его состоянием (пульсом, давлением, дыханием). Дима отлеживался после всего пережитого, но сейчас ему было намного больнее и мучительнее, чем ночью. После операции все тело терзала ноющая боль, от которой можно было скрючиться тут же на полу и попрощаться с жизнью, но шевелиться Дима особо не мог. Он медленно отходил от наркоза, от всех обезболивающих, и боль к нему возвращалась – тут либо мучиться и терпеть, не зная, какая жизнь ждет впереди, либо умирать. Дима был на распутье.

Под ноги, руки и голову Тихомирова были подложены мягкие валики, поддерживающие на весу больные, поломанные и израненные конечности мальчика; из некоторых торчали стальные штыри. Что-то наоборот было зацеплено за крюки и парило в воздухе. В некоторых местах на Диме красовался гипс; казалось, что на Тихомирова потратили весь запас больничных бинтов. На операции ему наложили множество швов. Раны сначала были мучительно обеззаражены, очищены, зашиты, забинтованы. Через определенные промежутки времени бинты пачкалась кровью и гноем, а перевязывать множество ран было еще больнее – на это уходило много сил и времени, но делать это было необходимо.

За белой простыней не было видно всего изуродованного тела Дмитрия Тихомирова. Можно было упасть в обморок при виде всех шрамов, гематом, переломов и синяков на его теле. Из простыни виднелись только голова Димы Тихомирова и его плечи. Димино лицо не было теперь таким же светлым и по-детски веселым, как прежде – теперь оно, тусклое и бледное, было исполосовано шрамами и царапинами, кровоподтеками в районе рта и огромными припухшими синяками у глаз. Веки тяжело лежали на глазах у Димы. Ему не хотелось видеть весь этот жестокий мир, который окружал его и всегда причинял много боли и страданий, словно неугодному и ненужному, лишнему человеку, желая избавиться от него. Полученное Димой нехилое сотрясение давало о себе знать – его голова была перебинтована. И с таким количеством травм, с такими серьезными переломами и проникающим ножевым ранением в живот Дима умудрился выжить – какой он после этого ненужный человек?

Алексей, постояв немного около дверей, чуть ли не прижавшись к ним, медленно прошел вперед, стараясь не шуметь. Вершинин еле нашел место у постели Димы – рядом стояли целая куча ламп и неведомых аппаратов, сбивавших Лешу с толку, тумбочек на колесиках с множеством склянок и инструментов, и все это звенело от каждого шажка по холодному кафелю. Было как-то подозрительно тихо, словно в морге – еле слышимо жужжали аппараты и лампочки на потолке. В безмолвии вокруг Леша слышал и чувствовал биение своего сердца. Как только он начинал представлять мучения Димы и думать о своей вине, биение его сердца учащалось – Леша даже держался за грудь, чтобы унять эту боль, но сейчас это было невозможно. Казалось, что Дима спит, но его измученный и болезненный вид выдавал его несчастье.

Леха Вершинин долго не решался заговорить, не зная, услышит ли его Дима или нет:

– Ну как ты, парень? Вот я и пришел к тебе, братишка, – Вершинину тяжело было говорить, – как ты и хотел… только вот слишком поздно, – Вершинин стал говорить громче, обращаясь к лежащему без движения Димке. – Я подвел тебя и очень стыжусь. Мне жаль, действительно жаль, что из-за такого дурака пострадал такой хороший человек. А ведь если бы все пошло иначе… Я никогда не слушал тебя… твои наставления и предостережения – ты хотел вразумить, спасти меня, а я просто наплевательски отнесся к этому, не замечая элементарных вещей, происходящих со мной. А когда они вдруг все разом вылезли наружу, я не знаю, что делать. Я просто в растерянности. Все вокруг мне уже опротивело, словно это плохой сон. Знаешь, Дима, я хочу проснуться, но не могу – хочу проснуться и увидеть, что все хорошо, все как раньше. Если б я был поумнее и слушался бы тебя, то не было б сейчас так больно… не было бы так тревожно и мучительно страшно за себя и за тебя, – взялся за голову Вершинин, – не было бы всего этого, – рассуждал он, одновременно понимая, что это не сон, а реальность, тщательно сотворенная им самим.

Алексей замолчал. В ту же минуту ему послышался тихий, измученный мальчишеский голосок, зовущий мажора откуда-то с кровати:

– Леша…

Дима Тихомиров медленно пробуждался, обрывками услышав то, что говорил ему Вершинин. После сна Тихомиров не почувствовал облегчения. После тяжелой и долгой операции его тело изнывало от боли: в глазах у Димы все расплывалось, в ушах пульсировала кровь, в голове шумело так, что невозможно было сосредоточиться и вспомнить то, что творилось этой ночью, во рту было сухо как в пустыне, мучила жажда, запекшаяся кровь залепила губы, а от любых голосовых вибраций в горле першило, словно во время простуды.

Димасик захрипел, и Леша не на шутку испугался этому, подумав, что другу стало хуже, однако хуже уже некуда… после таких-то избиений и сложнейшей операции. Врачи наблюдали за Димой, ожидая, когда его состояние стабилизируется, пичкали его обезболивающими препаратами, которые содержали в себе наркотические вещества, из-за которых, по сути, Тихомиров и стал жертвой уличных проходимцев. Но данная мера была единственным выходом – способом хоть как-то избавить его от боли и страданий, отвлечь от мыслей о гуляющей неподалеку смерти и подготовить почву к тому, чтобы настроить Диму на его дальнейшую жизнь с покалеченным телом и убитой верой в людей. Дима страдал и по-мужски терпел боль, не показывая, что он в действительности чувствует.

Услышав знакомый голос, Дима открыл глаза и, дождавшись, когда они привыкнут к ослепляющему свету, устало оглядел Вершинина. Друзья встретились взглядами и, на секунду забыв обо всем, обоим стало так легко и радостно, будто бы ничего не произошло, но расклад, к великому сожалению, был таков, что «как прежде» уже не будет никогда.

В замученных глазах Димки проблеснула та самая его ребяческая радость, а взгляд Алексея выглядел отдохнувшим и таким же беззаботным, светлым, как и прежде, что в последнее время было крайне редким явлением. Но Леша не успел насладиться этим моментом, не успел полюбоваться Димкиным взглядом, ведь он внезапно исчез – Дима за секунду изменился в лице, словно ему вспомнилось, в каком положении он находится, ведь он не может подняться и обнять своего друга Вершинина, как в старые времена – отличник и двоечник. А сможет ли он вообще ходить?

Тихомиров вспомнил, что этой ночью столкнулся лицом к лицу со смертью, и каждую минуту ожидал ее прихода, что не давало ему настроиться на выздоровление. Ожидая момент собственной кончины, Дмитрий многое осмыслил, поэтому был готов в отношении Леши на любой шаг, лишь только промелькнувший в его затуманенном сознании. За короткое время он изменился, будто посмотрел на всю эту жизнь с другой стороны, поэтому говорил и думал по-другому. Дальнейший диалог будто вели не друзья, а какие-то чужие люди, разочарованные друг в друге. Дима никогда бы не решился на этот разговор, а Вершинин даже не подозревал о том, какие мысли на протяжении этого времени зрели в голове у Тихомирова и что Диме хватит сил высказать их в лицо Алексею. В итоге же было то, что было: Вершинину больно было слушать, а Диме было больно говорить и упрекать. Никто не хотел этого разговора, но пришлось…

– Димка, как же так? – Вершинин просто не верил своим глазам. – Как ты себя чувствуешь?

Тихомиров лежал на кровати неподвижно, опомнившись от тумана, навеянного операционным наркозом – по мере его исчезновения Дима все больше и больше ощущал, как к нему возвращается почти повсеместная боль. С каждым словом Димка пробуждался, но это самое пробуждение сопровождалось нежданными для Вершинина выпадами от Тихомирова, принявшегося через силу выжимать из себя слова:

– Хм, – невесело и мучительно выцеживал Тихомиров, словно в бреду. – Лучше всех, Леша, лучше всех… Ты и сам это прекрасно видишь…

Димка хотел как-то повлиять на Вершинина неожиданной дерзостью, столь ему несвойственной, отчего Леша даже отстранился, услышав такое из уст Димки, не узнав своего друга.