Отсчитывая недели до встречи с Беном, я надеялась, что у него, наверное, тоже возникало чувство этой странной близости. Сколько моих произведений он прочитал? Книги и статьи дали бы ему приблизительную картину, намеки о моей жизни. У меня же непроизвольно сформировалось мощное представление о нем — такое не получишь путем анализа. Его мягкость, манеры, все его существо говорили о чем-то более глубоком.
Я старалась как можно больше прочитать о том, как жилось студенту-медику, донору спермы, в начале шестидесятых. Хотела поставить себя на место Бена. Он входил в двери того института в Филадельфии, где в клетках кишели крысы-альбиносы. Он там бывал. Довольно часто, по его собственному признанию. С трудом можно было представить себе, что у нас состоится разговор об этом, но и не поговорить об этом тоже было нельзя. Я отыскала изображения девятиэтажного здания в стиле ар-деко на углу Южной 36-й улицы, в центре кампуса Пенн, где теперь располагается магазин женской одежды «Лофт». На шестом этаже был Институт Фарриса. Я думала о родителях, рука об руку поднимающихся на лифте. И о Бене Уолдене, спустя минуту входящем в тот же лифт.
Изыскания продолжали приносить невероятные и почти невыносимые результаты. Я нашла некролог об Эдмонде Фаррисе и очень удивилась: он скоропостижно скончался от сердечного приступа за несколько месяцев до моего зачатия. Если Фаррис был мертв, кто руководил институтом? Один человек, с которым я познакомилась через Реестр Уэнди Креймер, рассказал, что Огаста Фаррис — не врач и не ученый, а иллюстратор кулинарных книг, — надев белый халат, продолжала труд внезапно скончавшегося мужа. Была ли я обязана своим существованием Огасте Фаррис? Эта новая деталь повергла меня в шок. Какая же гремучая смесь беззакония, секретности, надежд, стыда, жадности и незнания привела к моему зачатию! Знал ли что-нибудь Бен Уолден о внутренней кухне Фарриса или просто проскальзывал в заднюю дверь, оказывал свои услуги и беспечно возвращался в химическую лабораторию? В тот мистический месяц элул я получила книгу в твердом переплете — заказала ее в букинистическом магазине несколькими месяцами раньше. Называлась она просто: «Искусственное оплодотворение». Когда я открыла ее, корешок хрустнул, и в нос ударило затхлым запахом старой, залежалой бумаги. Книге было почти столько же лет, сколько мне. Автор, доктор Уилфред Файнгольд, руководил отделением бесплодия в Центре планирования семьи в Питтсбурге. Пролистав главы типа «Искусственное оплодотворение и скотоводство» и «Возможные правовые проблемы», я сосредоточилась на той, что называлась «Пара — донор». Файнгольд перечислил нормы, которым надлежало следовать всем бдительным репродуктологам — и, видимо, овдовевшей иллюстраторше кулинарных книг в белом халате — при выборе для своих пациентов доноров с семенной жидкостью высочайшего качества:
1) донор должен оставаться неизвестен;
2) донору нужно иметь хорошее умственное и физическое здоровье;
3) донор должен быть в отличной физической форме;
4) донор должен обладать высокой фертильностью;
5) донору нужно иметь прекрасный характер;
6) донор должен быть сговорчивым;
7) внешние признаки донора должны соответствовать признакам мужа пациентки;
8) доноры должны быть людьми науки или медицины;
9) следует при возможности использовать нескольких доноров.
В заключении главы говорилось: «Логически следует, что дитя искусственного оплодотворения имеет преимущества евгенические, умственные и физические. Выбранные доноры свободны от наследственных заболеваний и обладают умственными способностями, которые необходимы для учебы в медицинских учебных заведениях; в физическом смысле они способны производить потомство и, более того, даже лишены таких досадных заболеваний, как сезонная и другая аллергия».
39
Летом у меня стало болеть плечо, и к началу осени я почти не могла им двигать. Было невозможно достать с верхней полки тарелку или даже пристегнуть в машине ремень безопасности. Если прибегнуть к метафоре, то казалось, я что-то взвалила на плечи, всю ночь во сне тащила на себе огромную глыбу и просыпалась скованная холодом. Ничего не помогало: ни физиотерапия, ни йога, ни даже уколы кортизона.
Накануне обеда с Беном мне посоветовали иглотерапевта в Беркшир-Хилс, в часе езды от дома. Я надеялась, что он поможет мне освободиться от сжимавших меня тисков. Ехать за рулем было приятно. Для меня вождение — что-то вроде динамической медитации: едешь по извилистым проселочным дорогам, стараясь ни о чем не думать. Логика так никуда меня и не привела. В предыдущие недели я перечитывала некоторые свои ранние книги и поражалась снова и снова выбору слов, особенно тех, которые я использовала в художественных произведениях: они указывали на нечто бессознательное, таящееся за пределами моего понимания. Истина все это время была внутри меня.
В моем первом, по большей части автобиографическом романе рассказчица чувствует себя чужой в ортодоксальной еврейской семье отца и стремится стать ее частью. Однако ее преследует мысль, что никто никогда не признает ее частью семьи из-за ее лица. В написанном гораздо позже романе семейная тайна подтачивает семью, пока та почти совсем не разрушается; родители из лучших побуждений принимают эгоистичные решения, влияющие на судьбу ребенка. Что я знала тогда, сама того не ведая? Я бессознательно прочерчивала сюжеты историй среди шероховатостей своего внутреннего ландшафта. Я карабкалась с одной каменистой тропки на другую. Всю жизнь я проделывала свой путь в темноте, будто шахтер среди обрушившейся породы, пока не плюнула в пластиковую пробирку и свет не вспыхнул.
Записав за мной историю моих жалоб — я сбивчиво ответила на вопрос, жив мой отец или нет, — иглотерапевт попросил меня лечь спиной на узкий стол. Он поставил иголки по верхней линии плеч, на внутренней стороне запястий, на икры, щиколотки и в центре грудины. Набросив на меня легкое одеяло, он пошел к выходу, собираясь оставить меня в комнатке одну, но остановился.
— Знаете ли вы три великих духовных вопроса? — поинтересовался он.
Глаза у меня были прикрыты; после того как я их открыла, их пощипывало.