— Я хочу поблагодарить вас, — обратилась я к Бену. — Вам было необязательно это делать. Когда я вам написала, вы могли просто не ответить.

Он еще больше покраснел.

— Он удалил ваше письмо из ящика в ту же секунду, как только прочитал, — сказала Пилар; она говорила мелодичным голосом с сохранившимся бразильским акцентом. — Словно обжегся!

Вот они, нескончаемые дикие дни в Сан-Франциско. Многократная проверка почты. Возникающая в воображении картина, как врач где-то в Портленде открывает мое письмо. И вот я узнаю, что он его удалил. Надеялся, что все само собой рассосется.

— Потом вы написали еще раз, — продолжил Бен. — И я выудил ваше сообщение из мусорной корзины.

— Я была поражена! — Пилар повысила голос.

Только месяцы спустя я узнала, что она на самом деле сказала Бену: «Как ты мог совершить такую глупость?»

— Мне даже в голову не приходило, что у меня могут где-то быть биологические дети, — сказал Бен. — Донором я был совсем недолго. Честно говоря, окончив медицинский, я больше никогда об этом не думал.

Мы с Майклом быстро переглянулись. Слова Бена казались преднамеренными. Он давал нам понять, что не был плодовитым. Что это не была ситуация — мне приходилось о таких читать, — когда у меня могли быть сотни сводных братьев и сестер. И безусловно, именно такой сценарий их с Пилар пугал больше всего.

Со временем я поинтересуюсь, как такое было возможно, чтобы Бен — человек, имеющий отношение к медицине, специализирующийся на медицинской этике, — никогда не задавался вопросом, нет ли у него биологических детей. Я буду думать обо всех троих — маме, папе и Бене Уолдене, — упрятавших последствия своих действий так глубоко, что казалось, будто никаких последствий-то и нет. Но не в тот день. В тот день я всем своим существом старалась впитать в себя как можно больше. Кто знает, будет ли у нас шанс встретиться снова.

Когда наконец заказали еду — салат «Капрезе», курицу гриль, — мы пересказали историю в мельчайших деталях. Как Майкл обнаружил Институт Фарриса. Нашу интуитивную догадку, что донором был студент-медик из Пенсильванского университета. Появление на моей странице Ancestry.com Адама Томаса. С какой легкостью мы нашли его в Facebook — племянника Бена, моего двоюродного брата. Некролог о сестре Бена. Не будь А. Т., мы бы не сидели за этим столом. Мы с пожилым доктором из Портленда остались бы безликими и в неведении по отношению друг к другу. Я бы узнала, что не являлась биологической дочерью своего отца, и ничего больше. Я могла бы провести остаток жизни, заглядывая в лица мужчин, пытаясь узнать, откуда я произошла.

Пилар рассказывала мне о гольфе, об их жизни в поселке для престарелых недалеко от Портленда, обо всех трех детях, но я продолжала краем уха прислушиваться к разговору Бена с Майклом. Бен спросил у Майкла, видел ли он фотографию его дочери Эмили. Я почувствовала на себе взгляд Бена и то, как потрясен он был нашим с ней внешним сходством. Каждая клеточка моего тела находилась в состоянии повышенной боевой готовности. У меня были вопросы к нему, которые я не решалась задать. Не осмеливалась нарушить хрупкое равновесие. Мы все вчетвером по-настоящему нравились друг другу. Иногда в разговоре мы вдруг на продолжительное время забывали о причине нашей встречи — разумеется, все, кроме меня.

Я все время поглядывала на Бена, потом отворачивалась. Отец. Не верилось, что это так. Он меня не растил. Несколько часов, как мы познакомились. Так кем он мне приходился — и кем была я ему? Биологический. Гражданский. Позднее мне придет в голову, что Бен Уолден был для меня чем-то вроде места рождения. Я никогда в этом месте не жила. Никогда не говорила на языке этой страны, никогда не погружалась в ее обычаи. У меня не было ни паспорта, ни записи о гражданстве. Но тем не менее место рождения формировало меня всю мою жизнь, наполненную желанием узнать свою родную землю.

Солнечный свет, лившийся в окна ресторана, уже померк. Четыре с половиной часа пролетели как одно мгновение. Остальные посетители ресторана уже давно освободили столики. Официанты вокруг нас накрывали их к ужину. Уже скоро спустятся сумерки, мои родственники будут готовиться к празднику. Пилар хотела взглянуть на фотографию Джейкоба, и я стала листать альбом на мобильнике в поисках той, что планировала показать им, если попросят. Фото было сделано летом: волосы Джейкоба выгорели на солнце, кожа загорела от проведенных на воздухе месяцев съемок и игры в теннис. Золотой мальчик. И довольно сильно похож на Бена. Увидев его, Пилар ахнула. Красавчик. И передала мобильник Бену.

В какой-то момент Бен, по-видимому, принял решение мне доверять — отбросить озабоченность сохранением тайны личной жизни и тем, что я писатель, и перестать беспокоиться о существовании других отпрысков. Возможно, это произошло еще до того, как мы встретились. За неделю до встречи, на Рош ха-Шана, он прислал мне записку с пожеланием L’shana tova tikateivu[60]: «Да будете вы записаны в Книгу Жизни на добрый год, и запись сия да будет скреплена печатью». Видимо, специально навел справки. Протягивая мне руку, он уважал существующие между нами различия, как и значительность связывающих нас уз.

Бен изучал фото Джейкоба целую минуту, а потом протянул мне свой мобильник. На экране была папка с фотографиями. Он откашлялся.

— Я собрал эти фотографии с мыслью при возможности показать их вам, — сказал он. — Здесь предки. Семья.

Мужчина и женщина стояли на крыльце сельского дома. На ней цветастое платье. Он в рубашке с короткими рукавами. И снова меня охватило чувство, что я не в состоянии вычислить, кто передо мной.

— Мои родители, — пояснил Бен. — Дома, в Огайо.

Бабушка и дедушка. Не представительный лысый мужчина в ермолке и пенсне. Не царственная женщина в золоченой раме с туго собранными на затылке волосами и брошью на шее. Это были прародители моей души, а не моей бытности. Я произошла от пары на фотографии.