В конце разговора я пожелала ребе счастливой Хануки.
— Счастливой Хануки и, — он рассмеялся, — веселого Рождества!
Воодушевленная словами о прекрасных, удивительных возможностях, я написала Эмили Уолден в Facebook и на следующий день получила ответ. Ее письма сразу показались хорошо знакомыми. Как это объяснить? Две близкие по возрасту женщины, обе замужем, у обеих дети примерно одного возраста. Где-то раз в месяц каждая из нас устраивалась поудобнее с утренним кофе и писала письма, которые всякий раз становились длиннее.
Обе мы застенчивые, сильные, спокойные, преданные, чувствительные. Обе мы серьезно относимся к работе, пылко — к детям, верны дружбе со старыми подругами.
Она выросла в Портленде, дочь Бена и Пилар — медика и его жены-иммигрантки. Она старшая из троих детей. Каждое воскресное утро своего детства она отправлялась с родителями в церковь. С фотографий смотрела темноволосая, тощая, хорошенькая девочка, розовощекий подросток в походе и на школьных экскурсиях. Бен был прав. Мы действительно были похожи, несмотря на очень разную масть. На противоположном конце страны я росла единственной дочерью Пола и Айрин — соблюдавшего предписания иудейского вероучения фондового маклера и бывшего менеджера рекламного агентства, которая стала несчастной домохозяйкой. Каждое субботнее утро я ходила с папой в синагогу. Похожие фотографии были и у меня: улыбающаяся редкозубым ртом девочка, неуклюжая ученица старшей школы в водолазке и вельветовых брюках. Два удивительно разных мира — и в то же время глубоко личная генетическая связь, обусловленная общим отцом.
Полагаю, за долгие годы наши с Эмили пути вполне могли случайно пересечься. Казалось, у нас с Эмили вполне могли быть общие друзья и опыт. Со временем мы обнаружим, что обе были подписаны на одного и того же педагога медитации и что у Эмили были подруги, принявшие участие в Хеджбруке — сельском выездном семинаре для женщин на северо-западе США, где я проводила мастер-классы. Нас не многое разделяло. Мы могли обе оказаться в аудитории на литературных чтениях или медитациях. Мы могли посещать одни и те же вечеринки; несмотря на разницу в шесть лет, в магистратуре мы учились одновременно. Паромы, поезда, автобусы, самолеты —
И все же мы оставались продуктами разных вселенных. На тех видео в YouTube, которые я смотрела, напряженно ожидая от Бена ответа на свои письма, была большая шумная семья, праздновавшая Рождество. Однажды проснувшись в субботу утром, я прочитала длинное письмо от Эмили, к которому она приложила фото кулинарного рецепта на запачканной многократным использованием карточке:
«Элис Уолден (наша биологическая бабушка) была удивительной женщиной. Она не училась в университете, потому что заботилась о больной матери. Но была очень способной и умела внятно излагать свои мысли — папа говорит, что она любила читать словарь. Посылаю тебе один из ее рецептов».
Некоторое время я всматривалась в почерк, изучая его. Элис Уолден. Мать Бена. Бабушка Эмили.
Инструкция предписывала уложить разобранный на листья кочан латука на дно формы для запеканки, предпочтительно стеклянной, поверх листьев добавить салатный сельдерей, зеленый лук, перцы и водяные каштаны, сверху выложить целую чашку майонеза, посыпать сахаром, сыром, салатной приправой и поместить в холодильник на двадцать четыре часа, добавив кусочки бекона перед подачей.
Если бы меня попросили изобрести самый
Псалмы Эмили. Мои молитвы в Шаббат. Ее рождественская елка с мишурой и рождественскими гимнами. Моя семейная менора[67] из серебра — та, что я использую по сей день, — со свечами, горящими каждую Хануку в эркерном окне дома моего детства. Большой, умиротворенный, людный мир, в котором росла она. Маленький, запутанный, одинокий мир, из которого сбежала я. Ее папа — наш папа, хотя по многим критериям не мой папа, — с его розовыми щеками и вдумчивой, мягкой манерой. Мой папа — тот, чей голос я буду слышать до конца жизни, — поющий биркат ха-мазон, благословение после съедения хлеба. Если закрыть глаза, можно вернуть его сюда:
Мы с Эмили уже долгое время продолжали неторопливо через всю страну обмениваться письмами, включая в них все больше подробностей своей жизни. Наши сыновья оба выбирали университеты. Оба любили музыку и очень хорошо успевали по математике. Наши дети участвовали в маршах и демонстрациях протеста против недавних президентских выборов. Мы обе были озабочены и встревожены новостями. Я обнаружила, что Эмили чрезвычайно чутко реагировала на подробности моей семейной истории, и осторожность, которая, наверное, у нее была, стала теперь сходить на нет. Мы начали строить планы встретиться поздней весной, когда я буду в Портленде во время промотура книги. «Надежда и любопытство» — так она описывала, что чувствовала по отношению ко мне. Эти слова отражали и мои чувства.
Однажды, открыв ее письмо, я увидела в нем отрывок из работы Пемы Чодрон, буддистской преподавательницы и писательницы, перед которой я давно преклонялась: «Чувствовать себя по-настоящему живым, по-настоящему пробужденным — значит все время выпадать из гнезда.
Жить полной жизнью — значит все время ступать на незнакомую территорию…»[68]
Начиная с июня предыдущего года я каждый день чувствовала, что жила — изгнанная, вечная скиталица — на чужой земле. Но, по правде говоря, так было всегда. Твердая почва под ногами была не более чем иллюзией — не только для меня, но и для всех нас. Эти слова: «по-настоящему пробужденным», «жить полной жизнью» — отправила мне сводная сестра, с которой я не была раньше знакома. Я боролась за эти состояния всю свою жизнь, частично находясь в оцепенении.
44
Продолжая переписываться с Беном и Эмили, я пыталась ослабить контроль над самим понятием определенности. Определенность перестала быть желаемым состоянием, особенно в свете того, что я всю жизнь прожила в состоянии чрезвычайной определенности и чрезвычайной ошибочности. Вместо этого я старалась ловить каждую новую волну, как серфингист: ловкий, удерживающий равновесие, сосредоточенный, — и будь что будет. На праздники я испекла много рождественского печенья. Почему рождественского? Сделала я это почти в шутку, но также давая себе что-то вроде разрешения. «Веселого Рождества!» — сказал Дэвид Ингбер. Я любила рождественское печенье. Почему нельзя было его испечь? Обсыпав имбирных человечков и венки красным и зеленым и дав им остыть, я сложила их в банку и поставила на кухонную стойку. Каждый вечер мы зажигали ханукальные свечи и вдвоем с Джейкобом пели брахот[69]. С генетической точки зрения я была наполовину еврейкой-ашкеназкой, наполовину англосаксонкой-пресвитерианкой.
Моих предков разбросало по долам и весям. Испытывать замешательство или обрести свободу. Выбор за мной.