Запустить эмоциональную реакцию могло все что угодно. Гость во время вечеринки у нас дома, заинтересовавшийся фото в сепии маленького мальчика в котелке: «Кто это?
Природа эмоциональной травмы такова, что, если ее не лечить, она со временем становится глубже. В прошлом у меня был опыт переживания травмы, в моем арсенале имелись способы работы с ними. Каждое утро я медитировала. Десятилетиями занималась йогой. Ведь были у меня и другие травмы: авария родителей, болезнь Джейкоба, когда он был маленьким, — и я в конце концов от них оправилась. Однако какими бы ужасными они ни были, все же представляли собой единичные эпизоды. Автомобильная авария. С чем приходилось иметь дело впоследствии: горе, тревога. Но это — открытие, что я оказалось не той, кем считала себя всю жизнь, что родители в каком-то смысле, пусть даже едва уловимом, приняли решение не открывать мне правду о моем происхождении, — это не было единичным эпизодом. Не было чем-то, существовавшим вне меня, что можно поднести к свету, рассмотреть и наконец понять. Это было неотделимо от меня. Это
Удав начал переваривать слона. Я стала анализировать имевшиеся у родителей альтернативы, словно мысленно взвешивала их на весах. На одной чаше была нехватка знаний. Мои отчаявшиеся папа и мама, желавшие стать родителями, обратились в учреждение, действующее незаконно, к сомнительному ученому, занимавшемуся искусственным оплодотворением. Возможно, это лишь мои фантазии и родители вовсе не были такими уж невежественными в вопросах искусственного оплодотворения, как мне хочется думать, чтобы оправдать их.
Все утверждали, что родители знали, на что идут. Уэнди Креймер, Леонард Хейфлик, Алан Дичерни, ребе Лукстайн, тетя Ширли — каждый из них, кто-то осторожно, кто-то не очень, довел до моего сведения, что у них была свобода выбора. Родители сделали выбор. И как бы трудно и болезненно это ни было, мне пришлось допустить вероятность того, что родители кое-что знали. С каждой неделей чаша весов перевешивала в сторону того, что они сделали осознанный выбор.
Их травмы стали моими — всегда были моими. Это было мое наследие, мой жребий. Заключенный родителями нелегкий договор о сохранении секретности стал частью меня в той же степени, что и гены, унаследованные от мамы и Бена Уолдена. Как будто нашлась еще одна недостающая деталь пазла. Будто раньше я могла видеть только в двух измерениях, а теперь мне выдали 3D-очки. Четкость, с одной стороны, раскрепощала, с другой — обескураживала.
Я много раз прослушала интервью с психиатром Бесселом ван дер Колком, о котором сделала пометку на одной из ранних каталожных карточек. «Суть эмоциональной травмы, — говорил ван дер Колк, — в том, что вы не можете ее воспроизвести в последовательной истории. Суть травматического переживания в том, что мозг не допускает создания истории».
Я выросла и стала рассказчиком. Перешла от художественной литературы к работе над мемуарами, написала одну, две, три, четыре — и теперь пять — книг мемуаров. Описывая на страницах книг свою жизнь и жизнь своей семьи, я думала: «Вот, вот оно. Теперь я нащупала суть». Я копала, пока не упиралась лопатой в камни. Многие думают, что у меня феноменальная память, раз я помню так много сцен, моментов, деталей из своих ранних лет. Но на самом деле память у меня никудышная. Я едва ли могла припомнить что-то из детства или даже из подросткового возраста. Воспоминания не складывались в единую историю. Я отдавалась воле воображения, не зная, куда приведут меня написанные строки. Я понимала, что есть целые пласты бессознательного и неосознанного, недоступные для анализа и интеллекта. Только в состоянии полугрезы могла я начать — и то лишь едва-едва — прикасаться к истине.
Я черный ящик, обнаруженный через годы — много лет — после авиакатастрофы. Пилоты, экипаж, пассажиры уже давно преданы морю. От них ничего не осталось. С неведомой глубины я всю жизнь подавала слабый сигнал.
36
Неделя в Провинстауне, которая обычно была веселым временем для всей семьи, на этот раз требовала больших усилий. Каждое утро за рабочим столом в студии с высокими потолками я встречалась со своими студентами для обсуждения их произведений. Содержание работ, как часто бывает на курсах писательского мастерства по документальной прозе, было тяжелым и болезненным: наркозависимость, самоубийство, скорбь, разлука, насилие. Тяжелые периоды жизни людей и желание истолковать значение этих периодов волнуют меня всегда. Как педагог я привыкла относиться к произведениям студентов со строгостью и вниманием. Обычно, когда я учу, мне удается отбросить свои собственные беды. Но в эту неделю настроение у меня было неровным.
В дневнике, который я вела в двадцать с чем-то лет, спустя совсем немного времени после смерти папы я корила себя за то, что моя скорбь не потеряла остроты. Наткнувшись на эту дневниковую запись уже будучи взрослой, я захотела обратиться к той молодой растерянной девушке и заверить ее, что это нормально. Я хотела ей сказать, что та скорбь — особенно феномен, известный как затяжная реакция горя, — сходит на нет своим чередом и в свое время. Но сейчас мне было трудно разрешить себе сострадание такого рода. Каждый день я старалась упрятать свою печаль подальше, когда преподавала, ходила на пляж, каталась по городу на велосипеде, ела с Майклом и Джейкобом на Коммершиал-стрит булку с лобстером, но каждое утро просыпалась в страшном шоке и вспоминала все сначала, как будто в первый раз.
Все время, пока я переосмысливала свое детство, Бен Уолден не выходил у меня из головы. Друзья продолжали посылать мне статьи о людях, зачатых с помощью доноров, которые находили сводных братьев и сестер и искали своих биологических отцов. Мне было интересно: читает ли обо всем этом и Бен, размышляет ли на эту тему или отпустил ситуацию и живет дальше? Терзала ли его сколько-нибудь мысль, что его биологический ребенок — вполне возможно, несколько биологических детей — бродит по этой земле? Что его действия имели реальные последствия? Мне было также интересно, знала ли его дочь, что он написал мне письмо о прекращении нашей переписки. Сказала ли ему Эмили, что подписалась на меня в Twitter? Обсуждала ли семья Уолденов, сидя за обеденным столом, меня?
Наконец обгоревшие на солнце, липкие от пота, усталые и с въевшейся в кожу солью, на машине с засыпанным песком полом мы отправились домой. Я прикрыла глаза, пока Майкл вел машину в потоке отпускников. Я обессилела от необходимости погружаться в истории жизни других людей, хотя едва ли могла погрузиться в собственную. За годы поездок в Провинстаун у нас установился привычный порядок, позволявший раскрасить длинный монотонный путь. Мы остановились у придорожного туристического ресторана «Лобстеры и моллюски Арнольда», наелись жареных моллюсков и луковых колец, запив обед холодной газировкой.
Эта ежегодная поездка означала для нашей семьи конец лета. Джейкобу предстояло готовиться к одиннадцатому классу старшей школы. Мы с Майклом тоже настраивались на активную работу: я была занята планированием будущей книги, а Майкл — созданием нового фильма. Дел у нас было достаточно, но, что бы ни происходило в нашей жизни день ото дня, мои мысли всё возвращались к одной и той же истории, и казалось, что так будет всегда.
Мы остановились заправиться где-то на Мид-Кейп-хайвей, когда я решила, как обычно, проверить почту, и среди рассылок о распродажах и политических призывов мне попалось имя Бена Уолдена. Тема письма гласила: «Переосмысление».
Дорогая Дани!
Мы с женой Пилар в понедельник, 10 октября, летим в Ньюарк и несколько дней будем в Парамусе, чтобы проведать заболевшего друга. Потом мы на машине поедем в Филадельфию на встречу выпускников и чтобы навестить мою сестру.
Я переосмыслил свою позицию в отношении встречи с вами. Вполне возможно, что нам обоим личная встреча поможет почувствовать родственную связь. Я знаю, что вы сильно заняты, но не будет ли у вас возможности встретиться с нами на обеде где-нибудь в пределах двадцати минут на машине от Парамуса? Во вторник, одиннадцатого, или в среду, двенадцатого, нам было бы удобно. Или, если вы вдруг окажетесь в Филадельфии, мы могли бы организовать встречу во второй половине недели.
Прошу прощения за нерешительность, когда вы впервые предложили встретиться. Надеюсь, вы по-прежнему этого хотите и время вам подходит. Конечно, мы встретим радушно и вашего мужа, если он желает присоединиться.
37