Конечно, он мог. Бен Уолден мог делать все, что хотел. Его высокие моральные принципы сводились к анонимности, гарантированной давно не существующим институтом бесплодия и возглавлявшим его покойным ученым. Обещали соблюдение тайны личной жизни… Многие мои друзья, студенты-медики… В данный период моей жизни… Мне даже не требовалось заглядывать в письмо — я запомнила его, пока читала.

— Он испугался, — продолжал Майкл.

Такое было вполне возможно. Тон письма отличался от прошлых сообщений Бена. Повторение моего имени, чуть ли не мольба. Не трогайте меня. Не причиняйте мне боли. Не преследуйте мою семью. Он даже привел мои собственные слова о соблюдении тайны личной жизни, как будто я могла о них забыть. Он даже прибегнул к лести, будто, похвалив мой писательский талант, он вручил мне утешительный приз. И наконец, хлопнувшая дверь — быстро, даже поспешно, как будто он решил действовать проворно, дабы не передумать.

Я встала и налила себе бокал вина. Я вообще с конца июня стала пить больше и не так, как раньше, — скорее в лечебных целях, чтобы притупить боль душевных страданий. Я глубоко вздохнула и обвела глазами комнату, стараясь вспомнить, что моя жизнь шла своим чередом задолго до того, как я узнала о Бене Уолдене, и это была жизнь, в которой мужчина в ермолке на фото с книжной полки был моим одним-единственным папой. Жизнь, в которой мальчик на свою бар-мицву был обернут огромным талитом своего деда, закрепленным парой серебряных зажимов филигранной работы, принадлежавших его прадеду. Жизнь, в которой была память о предках и определенность.

Сначала у меня руки чесались ответить: «Я расстроена». Или: «Как вы могли?» Или: «Надеюсь, вы передумаете». Но взамен безрассудной, взбалмошной импульсивности, вдохновившей меня на первые письма к Бену, я теперь была охвачена холодной, беспощадной яростью. Я поставила ноутбук на кофейный столик поверх семейного альбома.

— Писать ему я не буду, — сообщила я Майклу.

Мне хотелось, чтобы Бену отзывались эхом его собственные слова, и я считала, что так и могло случиться, хотя Бена я не знала. Ведь это был совершенно незнакомый мне мужчина. В нашей переписке он показался мне вдумчивым человеком. И тем не менее: «Мысль о каких-то будущих контактах с детьми, зачатыми с помощью искусственного оплодотворения, никогда не приходила мне в голову». Пятьдесят с лишним лет прошло с тех пор, как он был студентом-медиком, и его ни разу не потревожили последствия того краткого периода времени, что он занимался донорством спермы. Ни одной ночи он не лежал без сна, размышляя о неизвестных детях, которым мог приходиться биологическим отцом. Даже когда стали доступны исследования ДНК — и позднее, когда они стали недорогими и несложными, — вариант, что его отыщут, никогда не приходил ему в голову.

Но в то же время он был человеком, прожившим жизнь в мыслях о медицинской этике. А в конечном итоге это и было проблемой этики, если таковая вообще имелась. Чем я была обязана ему? Чем он был обязан мне? Кем мы приходились друг другу?

Выйдя из дома, мы с Майклом поехали в гости к друзьям, живущим неподалеку, у озера. Отменять визит было бы поздно, и потом, чем еще можно было заняться? Я вся кипела от ощущения бесполезности и бессилия. Что, если Бен действительно решил навсегда захлопнуть разделяющую нас дверь? Я была неприятным последствием действия, до такой степени для него малозначимого, что о нем даже не стоило вспоминать. Космический мусор, обломки кораблекрушения, образовавшиеся в результате необдуманной прихоти молодого человека.

— Может, это конец, — сказала я Майклу, пока мы петляли по проселочным дорогам; милые пейзажи резко контрастировали с моим мрачным настроением. — И больше мы ничего не узнаем. Ни о моих родителях, ни о Бене.

— Этого не случится, — ответил Майкл. — Ни в коем случае.

— Откуда ты знаешь?

— Лед уже тронулся. На худой конец, ты теперь знаешь, что где-то живут и другие сводные братья и сестры.

По правде говоря, вероятность этого была высока. Даже очень. Бен был донором спермы какое-то время. Возможно, сейчас с полдюжины моих сводных братьев и сестер, ни о чем не догадываясь, живут своей жизнью. Люди, которых, как и меня, видимо всегда преследовало чувство непохожести. Чувство того, что не принадлежишь своей семье до конца. Чувство обмана — тайны.

Есть и другие. Я понимала, что Майкл прав: на этом история не закончится, но это меня не утешало. Мой биологический отец ясно дал понять, что не хочет больше иметь со мной дело. Вероятность существования сводных братьев и сестер, зачатых с помощью искусственного оплодотворения, казалась абсолютно неестественной, даже бесчеловечной, как будто мы выводок котят, который раздали разным хозяевам.

За несколько дней до этого школьная подруга прислала мне мое старое фото, на котором я танцую на чьем-то шестнадцатилетии. Я увидела пухлое девчачье лицо, убранные назад с помощью банданы волосы, полузакрытые глаза — я так старалась выглядеть классно и привлекательно. Я вспомнила, какая путаница была у меня в голове, мое упорное желание угождать, недостаточная уверенность в себе. Конечно, многие подростки чувствуют себя так, однако мои отношения с собственной идентичностью были еще туманнее. Та девчонка не знала, кто ее отец. Она была окутана толстым коконом ложной информации. Она в буквальном смысле не знала, откуда она произошла. Смогу ли я когда-нибудь смотреть на свои фотографии, на фотографии папы и мамы без зловещего чувства, что наша совместная жизнь была с самого начала построена на лжи? Смогу ли я когда-нибудь смотреть на себя и не видеть лицо Бена Уолдена?

Поздно вечером, слегка подвыпившая и уставшая, я создала в компьютере файл под названием «Воображаемые ответы». В последующие недели каждый раз, когда меня тянуло написать Бену, я открывала этот файл и писала письмо, которое я никогда бы не отправила.