– Вы точно ничего не знаете, Василиса? – тихо спросил Николай.
– Да. Точно. Кроме того, что дядю попросили устроить маму в университет. Попросили какие-то люди из Тарту. Какая-то там вышла история… Грязная, темная история… Какая именно – я не знаю. Чтобы загладить вину перед мамой, или чтобы она попросту больше не возвращалась в Тарту, кто-то попросил дядю устроить маму в Ленинграде. Дядя был обязан этим людям. Он знал их тайну… Они знали его тайну… Тайны…тайны…тайны… которые разрушают мою жизнь… жизнь моего сына… Бог знает… чьи жизни еще… Я устала от тайн, Николай. Я хочу узнать правду.
– И вы думаете, это осуществимо?
– Что?
– Узнать всю правду? Да и какую именно правду? Есть ли у этой правды начало и будет ли конец?
– Не знаю, Николай, не знаю… Но жизнь в потемках, жизнь как в той самой уайльдовской темнице стала невыносимой для меня…
23
После короткого визита домой, где его ждал голодный кот, Николай вновь отправился на Ждановскую набережную. Нужно было спешить. Исаев звонил несколько раз, но Николай не отвечал. Он думал, что, возможно, Константин Семенович начал действовать, и ничем хорошим разговор с Виктором бы не закончился. Наверняка на него уже давили. Давили со всех сторон.
Когда Николай входил в квартиру Волкова, он заметил на замочной скважине свежие царапины. Кто-то пытался проникнуть в квартиру, но не смог открыть дверь. Ключ был только в двух экземплярах: том самом, что лежал в его ладони и у Василисы. Неужели Константин Семенович решится на взлом? Чего он боялся? Что там крылось, в этом запутанном архиве? В этой бездонной и бескрайней западне?
Вдумываться во все это было некогда. Нужно было работать. Он включил свет в прихожей и, как всегда, посмотрел на журнальные и газетные фрески 1980-х годов. На этот раз взгляд его упал на вырезки из «Огонька» 1989 года. На черно-белых фотографиях прорисовывались едва заметные очертания ГУЛАГа. Шеренги осужденных, в ватниках, ушанках и кирзовых сапогах, шли к железным воротам. Лица этих людей были изможденными, серыми, изъеденными самыми черными мыслями. Они шли навстречу долгим годам страданий, разлуки с близкими, навстречу вечному забвению или, возможно даже, самой смерти. На другой вырезке из того же «Огонька» топорщилось групповое фото, где были изображены Сталин, Берия, Ежов, Молотов и Хрущев, а за ними – целая бесконечность лиц и рук. Эти неизвестные на заднем фоне смотрели на своих вождей с вожделением, они рукоплескали, по-видимому, что-то выкрикивали, приветствовали своих кумиров. Николай переводил взгляд с одной фотографии на другую. На одной эти люди из толпы смеялись и веселились, на другой – убитые горем шли в сторону преисподней. В голове проносились другие картинки: 1991 год – народ воодушевленно приветствует реформаторов, рукоплещет Ельцину, ходит с плакатами по площадям… а… чуть позднее… безденежье, безработица, криминальные разборки… тысячи убитых, замученных, покончивших собой по всей стране… точнее по той части, которая осталась от страны… Все повторялось… И наверняка повторится еще множество раз… пока толпа будет рукоплескать кумирам, а кумиры будут властны над толпой, которая и порождает этих же кумиров… Это – замкнутый круг, из которого не было и не будет никакого выхода.
Раздался звонок смартфона. Николай тут же ответил, увидев номер матери.
– Мама, здравствуй! Как ты?
– Все хорошо, Коля.
– Ты здорова?
– Да. Все в порядке.
– Может, я перезвоню тебе вечером? Я сейчас немного занят…
– Нет, Коля. Мне нужно спросить тебя о чем-то важном.
Николай прекрасно знал, о чем мама хотела его спросить. Это была старая тема, возникшая еще в тот год, когда он женился на Нине, а затем заострившаяся, накалившаяся до предела, когда они с Ниной развелись. Этой темой была их старая квартира, где Николай родился и вырос. Теперь в этой квартире проживала Нина с Верой, на имя которой он и переписал опустевшее семейное гнездо.
– Мама, давай обсудим это позднее. Сейчас это совсем некстати.
– Коля, я имею право давать тебе советы. Ты ничем не дорожишь. Весь в отца. Такая же размазня.