Женщина громко закричала. Удар ножа пришелся в кисть руки. Она успела закрыть ладонью шею и грудь, но лезвие, по-видимому, задело медиальную вену. Кровь брызнула фонтаном. Уборщица вывернулась и быстро побежала между станками, аппаратами и скамейками. Радкевич устремился за ней. Оттого, что ноги уже онемели от холода, бежать было трудно. Он отставал, начинал задыхаться. Но ее крик поддерживал его сознание. Он должен был догнать ее. Должен был, чтобы не окоченеть от холода.
Он бежал. Она неслась впереди. Ее крик разрывал застывшую тишину опустевшего завода. Никто не видел их. Никто не слышал. Радкевич замечал тонкую струйку крови, которая оставалась за ней словно едва ощутимый шлейф. Он шел по этому следу как охотничья собака. Он был уже совсем близко. Женщина устала, начала задыхаться. Он слышал, как она заплакала и упала недалеко от одного из станков, почти у самого выхода во внутренний дворик. Теперь ему не нужно было спешить. Он замедлил шаг. Тихо подошел к ней.
– Не трогай меня, Вадим… – услышал он тихий, еле живой голос. – Пощади меня. Ведь у меня дети, внуки… У тебя самого дети… Вспомни…
Он подошел совсем близко. Сел рядом с ней на корточки. Она повернула голову и посмотрела прямо ему в глаза.
– Я не Вадим… – ответил он переменившимся, почти металлическим голосом. – Я не Вадим. Я не знаю тебя…
Он поднял нож и со всей силы ударил ее по спине. Он бил ее столько раз, что, очнувшись, не узнал свою жертву. Он только понял, что сидел посреди целого озера крови. Он полностью согрелся. Вставая, Радкевич схватил выпавшую из кармана халата женщины детскую игрушку – серого пластмассового зайца – и положил его к себе в карман. Туда же он засунул окровавленный нож. Он огляделся вокруг себя. Все было тихо и неподвижно. В цеху и во дворике – ни души. Перешагнув через тело, потерявшее всякое сходство с тем человеком, который еще несколько минут назад просил его о пощаде, он побрел к выходу. Он помнил, что на улице в тот день было морозно, падал снег. Но ему не было холодно. Он согрелся. Еще никогда ему не было так тепло, как в тот раз.
Волков пояснял в конце записей, посвященных пятому убийству, что как раз это преступление помогло сыщикам позднее выйти на Радкевича. Он оставил столько следов, что следователям оставалось лишь сложить воедино все разрозненные детали, улики и факты, которые они смогли найти до этого эпизода. Самым важным было то, что на этот раз он оставил свои отпечатки пальцев на щетке уборщицы. Но нужно было еще доказать, что оставил он их именно на месте преступления, а не в какой-нибудь другой раз. Кроме того, на щетке обнаружились следы какого-то третьего, неизвестного лица. Все сослуживцы Радкевича, да и сам Радкевич твердили в один голос, что Вадим был дружен с уборщицей, – то вещи ей подносил, то несколько раз подвозил ее на машине до дому. Да и вообще, как можно было подозревать его – мастера цеха, передовика, члена президиума заводского партсобрания!
Оторвавшись от записей, Краснов на этот раз долго не мог прийти в себя. По-видимому, от чрезмерного натурализма описанных Волковым сцен преступления, в голову лезли до рвоты болезненные воспоминания школьных лет. Обычно он гнал их, не давал им взять верх над настроением, но в этот вечер он ничего не мог поделать с ними. Они лезли со всех сторон, как потревоженные змеи, выскальзывали из своих незаметных гнезд и впивались, причиняя нестерпимую боль. Возник образ учительницы математики. Она размахивала своей длинной линейкой и широко раскрывала рот. Он не слышал, о чем она говорила, но понимал, что о математике речь не шла. Она нередко упоминала во время своих эскапад в адрес Николая – его отца (диктора Ленинградского телевидения) и его мать (известную актрису). Она говорила, что на детях таких родителей природа отдыхает. И он – Коля Краснов – яркое тому подтверждение… Он молча слушал. И ему было нестерпимо больно. Затем она заливалась каким-то черным, звериным смехом и переключала свое внимание на кого-нибудь другого… Он закрывал руками лицо, затем отнимал ладони… Сквозь молочную пелену проступали учителя литературы, истории, географии, физики, химии. Они проходили мимо парт и жадно вглядывались в лица учеников. Их глаза были мутно-серыми, лица – белыми как лепестки калы, от них ото всех пахло мертвечиной. Они все были покрыты трупными пятнами, их пальцы отваливались и летели на грязный пол, частицы кожи осыпались словно старая, поросшая грибком штукатурка, но они двигались – двигались несмотря ни на что. Они скользили по классу, они даже подпрыгивали, подплясывали. Николай, несмотря на оцепенение, пытался смотреть на своих одноклассников и с ужасом понимал, что все они такие же мертвые, как и эти полусгнившие учителя. И сам он тоже умер. По рукам и пальцам растекались сине-красные разводы. Мертвый класс, мертвые учителя… То время умерло… Он видел его чудовищный фантом, его оживший труп, его неуспокоенную душу.
Николай содрогнулся и молниеносно открыл глаза. На душе стало совсем тягостно. Эта квартира мучила, изводила его. Ему стало мерещиться, что это была вовсе и не квартира, а какая-то зона, в которую он попадал, чтобы видеть то, что невозможно уловить другим и что он сам, не попади сюда, никогда бы в жизни не увидел. Он вытеснял все это из памяти, давно забыл эту далекую детскую травму, эту латентную форму насилия над формирующейся личностью, но здесь это пробуждалось, восстанавливалось и снова терзало. Константин Семенович, по-видимому, тоже хотел проникнуть в эту зону, тоже хотел найти здесь что-то, что представляло для него опасность. Он стремился сюда не из исследовательского интереса, как Николай, он преследовал личную цель… Что-то далекое, что-то больное гнало его сюда. Что-то страшное заставило его вдруг очнуться и действовать. Николай почувствовал, что должен спешить. Не потому, что Исаев настоятельно просил его об этом, а потому что Константин Семенович стоял у него за спиной и в любой момент мог нанести незаметный, но необратимый, окончательный удар.
24
На следующее утро Николай отправился в ГУ МВД на Литейный. По его просьбе (стараниями одного знакомого из следственного комитета) туда были доставлены из архива МВД документы по делу маньяка Радкевича. Николай знал от одного оперативника, что многие архивные документы, связанные с раскрытием преступлений до 1991 года были уничтожены в начале 1990-х. В том числе бумаги, связанные с делами опасных маньяков 1970–80-х годов. Маньяк Радкевич же попал за решетку в 1993-м. Пока шло дознание, пока его судили, пока он добрался до места отбывания пожизненного срока, отношение к хранению подобных документов изменилось, и все записи допросов, все описания выезда на места преступлений, протоколы судебных заседаний, фотографии жертв и самого маньяка на местах совершения убийств были представлены в целости и сохранности.
После посещения Литейного Николаю предстоял еще один короткий визит в Музей истории МВД, где его ожидали «семь сувениров» маньяка Радкевича. Они хранились в запасниках и лишь изредка выставлялись в общей экспозиции. Николай хотел успеть ознакомиться со всем этим обширным материалом за один день. Он чувствовал, что время начинало поджимать. Теперь он спешил. Теперь он все старался делать быстрее.
Когда журналист проезжал мимо пересечения Дворцового моста и Дворцовой набережной, он увидел Игоря в окружении каких-то приятелей. Они только что перешли мост и стояли на светофоре. Внук Волкова был примерно на голову выше своих друзей. Очки поблескивали в солнечных лучах. Белая футболка плотно обволакивала тело, развивалась на ветру. Рядом с ним суетился невысокий паренек с волосами, выкрашенными в ярко-зеленый цвет. Игорь отчего-то напомнил Николаю в тот момент то ли средневекового рыцаря, то ли немецкого романтика периода Новалиса и Шеллинга. Облик его был каким-то нездешним, немного неземным и не сегодняшним. Он вроде бы вписывался в новое время, но, одновременно, как-то очень гармонично противоречил ему, его современность еще только парила над поверхностью настоящего. Оглянувшись на мгновение, Николай рванул вперед, оставив Игоря и его спутников позади.
По прибытии на Литейный Николай в сопровождении сотрудника учреждения прошел в специальную комнату, где для него уже был приготовлен стол, где лежали три горки папок и старый магнитофон с кассетами. Режиссер зажег лампу и сел за стол. Сотрудник вышел, закрыл за собой дверь. Николай пристально посмотрел на три кипы с делом Радкевича, взглянул на кассеты, магнитофон и решительно потянулся к самой верхней из папок.
Она вся была буквально изъедена вклеенными на ее страницы небольшими вкладышами – тонкими и толстыми полосками бумаги. На каждом пожелтевшем от времени листе виднелись фотографии и различные надписи. Он наконец смог подробно разглядеть лицо маньяка. Он действительно был очень хорош собой. Высокий, стройный, спортивный. От лица вообще глаз не оторвать. У него был какой-то особенный, глубокий взгляд. Так и впивался тебе в самую душу. Глаза темно-карие, с длинными ресницами, волосы вьющиеся, темно-русые, почти черные.
Николай перелистывал страницу за страницей. Вчитывался в детали жизни Радкевича, переписывал даты, копировал на планшет фотографии, схемы, таблицы. Он родился 5 апреля 1958 года. Вот фотография его матери, изображение его отца, его фотография в раннем детстве. Николай обратил внимание на то, что все они были врозь, ни одной общей фотографии не было представлено. Затем шел период детского сада. Было отмечено, что мать в этот период повторно вышла замуж. Затем у нее родилось двое детей. Вадим Радкевич действительно остался один лет с шести. Это было видно по фотографиям – не по-детски мрачный, оборванный, плохо и бедно одетый. Затем шли фотографии его школьных лет. Следователь очень много писал, пытаясь вникнуть в психологию его детской травмы. Именно в этот период (он был тогда во втором классе) он и стал свидетелем гибели ребенка во дворе дома, где жил с матерью и отчимом. Была зима, период зимних каникул. Мать тогда почти на весь день выставляла его из дома. Он болтался по школьным друзьям и соседям, но большую часть времени проводил на качелях в центре двора. Одним из таких злополучных для него дней он и увидел, как из окна пятого этажа прямо на асфальт полетел ребенок. Девочка упала, ударилась головой и сразу умерла. Он подбежал и долго смотрел на нее. Взрослые, выбежавшие из подъезда, еле оторвали его от лицезрения страшной картины. Один из соседей отвел его к себе, растер и дал горячего чая. Затем его проводили домой, и соседи видели, что мать даже не пожалела его, не поинтересовалась тем, что он только что пережил, она грубо приказала ему отправляться в свой угол и сидеть там тихо.
Эта картина смерти человека и последовавших за этой смертью событий что-то сделала с ним. Она осталась с ним навсегда, она преследовала его. Как понял следователь, только воспроизведение подобной ситуации, как бы копии того самого происшествия – особенно разглядывания крови, льющейся из раны убитого – приводили Радкевича в нормальное состояние, освобождали от ощущения холода, которое стало для него с той самой минуты настоящей болезнью, разрушающей его душу, его разум, а также и его организм. То есть соединились два фактора – нестерпимое ощущение холода и лицезрение льющейся струи крови, которая как бы заглушала чувство холода. Вот эти два фактора и стали самым страшным. Они и были (если так можно выразиться) первоосновами его преступлений. Не будь одного, не было другого – размышлял следователь. Холод он чувствовал из-за тонкой куртки, в которую его одевала мать. Кровь, от которой в зимнюю погоду исходил пар, а затем выпитый горячий чай у соседа, довершили дело, замкнули этот страшный круг, из которого Радкевич уже не смог вырываться. Еще до того, как спустя многие годы он оказался в тюрьме, он уже был в нее заточен. Вся его жизнь – его приступы, его боль – были его тюрьмой. Но в этой тюрьме, как понимал Николай, Радкевич был не только преступником, но и жертвой тех невидимых преступников, которые были виновниками его никому невидимой гибели. Да. Он умер тогда, в том дворе, в возрасте восьми лет, его душа улетела на небо вместе с душой той девочки, выпавшей из окна. На земле же остался кто-то другой. Кто-то никому неизвестный, скрытый, невидимый и очень опасный.
В одной из папок Николай нашел информацию о супруге и детях Радкевича. Он женился в двадцать пять лет. Первый ребенок родился вскоре, второй – через два года. По-видимому, это была хорошая семья, в которой все любили друг друга. Жена, когда давала показания, настаивала на том, что Радкевич очень бережно относился к ней и детям. Она замечала его странности, видела, что ему было плохо, даже водила его к психологу, но это не принесло никаких плодов.
Показания давали и его товарищи по работе. Все в один голос отмечали, что Вадим – прекрасный специалист, отзывчивый товарищ, многим помогал в делах и в личных ситуациях. Никто не мог поверить в то, что страшным маньяком, держащим в страхе весь город в течение более десяти лет, оказался именно он. Просили все перепроверить, тщательно разобраться.
Дальше шли папки, посвященные судебному заседанию: протоколы, фотографии, бесконечные списки фамилий. Радкевич впервые увидел родственников и друзей убитых им пяти женщин, ребенка и юноши. Они с ненавистью смотрели на него. Кто-то не выдерживал, пытался подойти к его клетке, но милиционеры отгоняли, не давали приблизиться к нему. С удивлением Николай читал о том, что на суде Радкевич раскаялся, просил прощения у родственников и все время повторял только одну фразу: Я хотел согреться… Мне нужно было их тепло… Я просто хотел согреться…