Краснов опять вспомнил последнее слово маньяка Печужкина. Тот ведь ни в чем не раскаивался. Он твердо повторял, что не сожалел ни о чем, что все делал правильно. И, если бы его не вычислили, то продолжал свое дело дальше – каждую ночь уводил бы в темный Битцевский лесопарк все новые и новые души.

Что двигало этими убийцами новейшего времени? – думал Николай. Это не были Раскольниковы, вообразившие себя Наполеонами. Это было слишком тонко, слишком интеллектуально для них… То была философия… Нет. Это были какие-то другие убийцы, не поддающиеся осознанию, непостижимые. Один из криминальных психологов, чьи работы цитировал Волков, писал по поводу маньяка-людоеда Джумагалиева, что он показался ему и не человеком вовсе, а явлением природы, какой-то чудовищной силой, принявшей случайно человеческий облик. Он же предполагал, что с человеком происходила мутация, страшная духовная трансформация. Эти маньяки были чудовищными исключениями из общего правила. Но именно они указывали на всецелое состояние общества. На запредельную стадию его духовного разложения. Эти люди были болезнью общества – его нарывами, гангренами, раковыми опухолями, но они были его неотъемлемой частью. Пока общество не осознает, что это общая болезнь, которую нужно лечить в рамках всего своего организма, будут возникать новые раны, новые нарывы… А через какое-то время тело совсем сгорит, разложится… и душа – пораженная общим недугом этого организма – умрет вместе с ним – неподъемным, истекающим гноем и кровью.

Николай потянулся к магнитофону и включил запись одного из допросов. Сначала слышался кашель. В кабинете Шахова как раз находился Волков. Кто-то налил в стакан воды, было слышно, как этот кто-то пьет воду. Наконец раздался голос Радкевича:

– Ну… И что вы хотите от меня услышать? – спросил он низким бархатистым голосом. Николая пронзило чувство диссонанса. У него никак не складывался единый образ этого убийцы. С одной стороны – красивая внешность, проникновенный, какой-то особенно завораживающий голос, а с другой стороны – семь убийств, совершенных с особой жестокостью. Более того – совершенных не из мести, не с целью ограбления, а как бы вообще без всякой цели. На фото он не производил впечатления больного человека. Он был полон сил и внешнего спокойствия. Ничто не выдавало в нем чудовища.

Послышался голос Волкова. Николай сразу узнал его – сиплый, усталый, прокуренный тембр.

– Расскажите о вашем предпоследнем убийстве.

– Это о каком именно? – переспросил Радкевич.

– Сентябрь 1992 года.

Радкевич долго не отвечал. Он собирался с мыслями. Было слышно, как тот, кто ходил по кабинету, наконец, сел в кресло и начал перебирать бумаги.

– Итак? – переспросил Волков.

– Ну хорошо… Я удивляюсь… Неужели вам приятно все это выслушивать? – обратился Радкевич к Волкову.

– Нет. Неприятно. Более того – невыносимо и отвратительно.

– Тогда зачем вы здесь? – тихо спросил Радкевич.

– Сам не знаю… Наверное… чтобы понять…

– Что понять?

– Сам еще не знаю…

Радкевич громко ухмыльнулся.

– Нравится мне в вас это… Вы честный… Не крутите, не вертите… Говорите, как есть.

– Так все же?

– Ну ладно… Что тут поделаешь… Придется рассказать.