Колобов. Новая опера

Когда мне позвонили из Новой Оперы с предложением поставить “Травиату”, я дала согласие моментально, потом начались сомнения, ощущение риска и авантюры. Я так до сих пор и не знаю, кто из режиссеров должен был ставить этот спектакль, почему это сорвалось и чья была идея позвать меня; меж тем эскизы декораций уже были готовы, надо было встраиваться в чужой замысел.

Для себя я приняла решение: если эскизы декораций абсолютно противоречат моему пониманию музыки Верди, моему ощущению этой истории и если художник спектакля Эрнст Гейдебрехт не захочет пойти на корректировку эскизов – откажусь. Эрнст первые встречи смотрел на меня с подозрением и шел на изменения декораций со скрипом. Глядя на эскизы, я понимала, что, скорее всего, изначально ставить спектакль должна была женщина-режиссер – в эскизах было много сентиментального и по-женски “милого”, что совсем не сочеталось с самим Гейдебрехтом – человеком острым, ершистым, предпочитающим немецкую театральную эстетику. Постепенно Эрнст смягчался, мы начинали слышать друг друга, понимать, и так же постепенно эскизы приобретали лаконизм, жесткость. С Машей Даниловой я нашла общий язык сразу, она восхитительно-остроумно сочиняла костюмы – замысел приобретал реальные черты, обрастал яркими персонажами, оживал.

Евгений Владимирович не звал меня в кабинет для презентации моего замысла, не расспрашивал об идущей работе с художниками, вообще не задавал вопросов. Театр – такой организм, в котором вести разносятся моментально, человек умный и опытный может из коробки с мишурой новостей отсортировать крупицы истины и на их основе сформировать квинтэссенцию своего понимания происходящего. Думаю, Колобов знал обо всём, что делалось в работе над спектаклем. Он был чрезвычайно заинтересован сочинительством нашей “Травиаты”, сам сделал музыкальную редакцию, внеся в нее неожиданные и, возможно, для кого-то спорные нюансы.

Прошел кастинг, выбрали несколько составов исполнителей, начались репетиции. Ассистентом Колобова был Дима Волосников, немыслимо высокий, худощавый красавец, молодой дирижер прошел вместе со мной все репетиции плечо к плечу, воспитанный, опаленный любовью к театру, музыке, актерам… у меня сразу появились к нему абсолютное доверие и симпатия.

Каждая репетиция проходила на невероятном эмоциональном накале. Это вообще завораживающее ощущение, когда актер, перекатывая дыхание по всему телу, производит через связки, мышцы, суставы чувственные звуки, выплескивая ими свои страстные проживания. С непривычки я долгое время ходила оглушенная, в прямом и переносном смысле этого слова, от силы и энергетической мощи звуков. Звукоизвлечение – чрезвычайно физиологичный процесс, это чудо, которое мне выпало наблюдать и даже отчасти управлять им, не сравнится ни с какими другими театральными переживаниями. Вся наша огромная компания, занятая в работе над спектаклем, дышала в одном ритме, в одном желании наполнить эту музыку своей фантазией, эмоциями, своим присутствием. Каждый из солистов, из артистов хора работал потрясающе по самоотдаче и увлеченности.

Колобов был рядом. Он входил в репетиционный зал, и всё сразу наэлектризовывалось, на каждой репетиции затрачивался как в последний раз, извлекая из своих рук, из сердца сильнейшую по своему воздействию музыку, он вел нас за собой. Его маленькое, щуплое тело производило энергию невиданной силы и чувственности, рядом с ним было тревожно и страшно находиться во время репетиции: тревожно нарушить это мистическое таинство; страшно за него самого, с его стонами, страстным дыханием, его восклицаниями… казалось, плотность энергетического поля вокруг этого человека способна перевернуть и вздыбить весь мир.

Колобов был груб и нетерпим к любым проявлениям каботинства, звездности, неуважения к театральному этикету. Презирал халтурщиков, позволяющих себе не отдавать всё до конца на каждой репетиции, на каждом спектакле. Но наша работа была погружена в атмосферу взволнованности и любви. Для меня важнейшим является наколдовать усилием воли любовное марево, погрузить в него всех участвующих и погрузиться самой – тогда я счастлива, я могу, хочу работать, удивлять и восторгаться.

В 2019-м спектаклю будет двадцать лет, но он жив, он пульсирует… За эти годы сменилось огромное количество исполнителей, но есть несколько человек, участвующих в спектакле с премьеры, иногда я прихожу в театр и вижу их знакомые лица, мы бросаемся обниматься – нас связывают тепло и энергия, произведенная всеми, кто делал этот спектакль, кто был объединен Колобовым и мною. Я рада, что за пультом остается Димочка Волосников, который любовно и ревностно бережет нашу работу.

Сад “Эрмитаж”, где находится Новая Опера, для меня полон нежных воспоминаний, мы начали работу ранней весной, когда серый снег лежал на его дорожках, потом в окна репетиционного зала стало заглядывать солнышко, потом пришло тепло, и в свободное от репетиций время мы сидели на скамейках, ловя приветливые лучи. Был короткий период радостного восприятия грянувшего лета и захлестнувшего всех не желания работать, а сидеть компанией тут в саду и болтать. Нам было хорошо, мы понимали, что спектакль получается.

Колобов перед премьерой, да и вообще перед этим спектаклем нервничал чрезвычайно. Я никогда не подходила к нему до спектакля, он был взвинчен, и общаться в таком его состоянии было трудно. Я пряталась в глубине зрительного зала и ждала его появления в оркестровой яме. Вот свет на дирижерском пульте ловит его узкую фигуру, он приподнимает руки – и начинаются счастье, боль, тоска, эмоции сдавливают горло, и горячие слезы льются по щекам. Магическая мощь, грандиозность темперамента, тончайшая нюансировка, чувственная вибрация – всё заставляло повиноваться этой маленькой фигурке, производившей сильнейшие эмоции.

Колобовское поведение за пультом было неординарным, в зале слышались его вздохи, его стоны, его дыхание… и это тоже производило одурманивающее впечатление.

Когда на премьере зал взорвался аплодисментами в середине дуэта Виолетты и Жермона, Колобов резко повернул в зрительный зал искаженное яростью лицо и прошипел: “Вы что, сюда хлопать пришли?” Зрители вдавились в кресла. Я от неожиданности вздрогнула. Потом еще несколько раз я видела, как он обжигал своим рычанием аплодирующую публику. Каждый раз, когда дуэт двигался к этому моменту, я сжимала кулаки и молила, чтоб зрители хранили тишину, но вновь раздавались хлопки, и узкая спина Колобова передергивалась, словно под током.

Он угас через четыре года после нашей премьеры.

Евгений Владимирович часто повторял одну фразу: “Главное в оперном театре – музыка. Мы все должны служить ей!” Он служил.

Михаил Николаевич. Миша

Барышников в тот год отмечал свой юбилей – 50. Возможно, эта дата, эта цифра подтолкнула его к решению приехать в Ригу, город своего детства, привезти сюда своих детей, поклониться могиле матери. Первая часть “Желтого танго” была мне заказана специально к невероятному, выдающемуся событию: Барышников первый раз после перерыва почти в целую жизнь возвращался сюда, почти на границу с Россией, которую он отказывался и отказывается посетить, он ехал станцевать два вечера в Латвийской опере! Это было невероятно! Планировалось, что Михаил Николаевич будет танцевать одно отделение, а другое должна была танцевать труппа, и вот мне заказывают поставить одноактный балет для этого вечера. Я предложила дирекции театра сделать отделение на музыку Пьяццоллы, основой которого стала хореографическая сюита, поставленная для турне с Гидоном Кремером, называвшаяся Hommage a Piazzolla. Все составляющие были правильные: Гидон учился вместе с Барышниковым в Риге, и танцевать под фонограмму, сделанную Кремером, на вечере Барышникова было знаковым решением.

Мы репетировали в соседних залах, и у меня ни разу не возникло желание “случайно столкнуться” с ним в коридорах театра, заговорить или еще как-либо обратить на себя его внимание. Я всегда абсолютно самодостаточна в увлеченности тем или другим персонажем, в своем поклонении, в своем восторженном обожании. Я так и не подошла к Пине Бауш, к Мерсу Каннингему, к Галине Улановой и ко многим-многим людям, перед которыми преклоняюсь. При самозабвенном почитании я предпочитаю сохранять дистанцию и неприближение. Зачем мне знать их другими, чем я их знаю и вижу в высших проявлениях их выдающегося предназначения.

Начались сценические репетиции. В один из дней я обратила внимание на мальчика, бродящего за кулисами со щенком на поводке, коротко его отчитала и попросила в кулисах с собакой не находиться, мальчик на меня испуганно глядел и молчал. Потом я узнала, что это был Петя – сын Михаила Николаевича с их новым рижским приобретением – собакой, которая потом вместе с семьей отправилась на жительство в далекий Нью-Йорк.