Лёша
Мы делали с Ромой “Пляску смерти” Августа Стриндберга в Русском рижском театре, и для музыкального оформления этого спектакля я попросила у Гидона недавно выпущенный диск Вивальди – Пьяццолла “Времена года”. Гидон, оказавшись на короткое время с концертами в Риге, пришел на репетицию в Рижский театр русской драмы им. Михаила Чехова, и после нее мы долго сидели в малюсеньком внутреннем дворике театра, говорили… и Гидон мне подарил свой совсем свеженький диск опять с музыкой Пьяццоллы, в исполнении квартета: скрипка, фортепьяно, бандонеон, контрабас. Вот фрагменты с этого диска и дополнили прежнюю музыкальную конструкцию, уже поставленной сюиты к юбилейному вечеру Барышникова, и музыкальный объем нового двухактного балета “Желтое танго” был решен. Начались репетиции.
Латвийская опера, как и любой другой театр, сложно существующий механизм со своими отношениями, интригами, подковерной возней… я всегда была в стороне от всего, что называется внутренней жизнью театра; еще учась в ленинградском хореографическом училище, я усвоила, что один из главных рассадников слухов и интриг – артистический буфет, все “беспокойные волны” рождаются за котлетой с пюре, макаронами и кофе. Я не хожу в служебные театральные буфеты никогда. Мне скучно запоминать, кто с кем против кого дружит, я обязательно перепутаю, кто в какой коалиции состоит, и забуду, кто еще вчера шипел у меня за спиной, потому я предпочитаю своего мнения в театре не высказывать ни о коллегах, ни о других спектаклях, ни о работе дирекции и служб. Самый верный способ спокойного, не замусоренного бессмысленностями существования в театре – молчание! Кроме этого, во мне с опытом воспиталось и проросло ощущение ненужности многих знаний о потайной жизни того или иного театрального мирка и его обитателей, мне просто это неинтересно.
Репетиции начались ранней весной. Еще осенью в Латвийской национальной опере появляется молодой танцовщик, приглашенный из Белорусского театра оперы и балета; участие в поставленном мной балете для вечера Барышникова было первой работой в новом для него театре. Я взяла его и в следующий спектакль.
От него пахло молоком, молоком и молочной кашей, запах, который помнился по моим нескольким походам в детский сад, еще в Волгограде. Он приехал в Ригу из Минска… Тонкий, прозрачный, с бесконечно струящимися руками, на которых были прочерчены голубые извивы вен. Испуганный. Он не подпускал к себе никого и, словно маленький волчонок, ощеривался на любое приближение, не доверяя, защищаясь, обороняясь. Взгляд исподлобья острых, сверлящих глаз. Сжатая полоска губ. Казалось, приручить его невозможно. Мы начали репетировать. Каждый репетиционный час был мучительным. Не получалось… Я нервничала, он раздражался, злился, тяжело молчал, сжимал губы, погружался в себя… но малейшие проблески получающегося, освоенного хореографического рисунка были чудесны и приводили меня в удивление перед этим чудом и желание прикоснуться к этому взъерошенному зверьку, приласкать, защитить, присвоить.
Лёша стал моим партнером не в связи с моим выбором, а в силу обстоятельств: он медленно входил в репертуар нового для себя театра, у него было больше свободного времени, чем у других танцовщиков, и репертуарная контора каждый день выписывала с ним большее число репетиционных часов, чем другим… так мы встали в пару. По всем параметрам мы не очень подходили друг другу как партнеры, слишком большая разница в росте, он 1,93 м, я 1,59 м, и, так как балет ставился для мягкой обуви, без использования пуантов или каблуков, эта разница несла определенные технические сложности, особенно для партнера. Лёша удивительно ловко приспособился к партнерству со мной, ни разу я не слышала от него ворчанья по этому поводу, его было много в связи с другими рабочими нюансами, но тут он молчал. В результате родился дуэт, который просуществовал многие годы, дуэт необычный, вызывающий. У нас была огромной не только разница в росте, но и в возрасте: мы встретились, когда ему было 21, мне – 38. Я хотела на него ставить, с ним танцевать, в результате было для него сделано 13 работ, от больших балетов до танцевальных миниатюр.
Я всё время, пытаясь проанализировать прожитое нами, хотела сформулировать, что же эта была за связь. Хотела и хочу разобраться, почему была такая потребность друг в друге, почему было важно знать всё друг о друге до мелочей, почему можно было понимать и слышать друг друга без лишних слов, почему было столько взрывов, неуслышанностей, непонятностей, почему так остро реагировали мы оба на любые изменения в интонационной окраске произносимых фраз, почему со мной Лёша был другим, чем со всеми, почему рядом со мной он замыкался, молчал, плакал, врал, был восторженно счастлив и безнадежно одинок. Иногда мне кажется, что я многое понимаю и могу многое объяснить, но чаще я путаюсь, сбиваюсь и не нахожу ответов.
Он не любил принимать решения, что-то кардинально менять в своей жизни, я же всё время его подталкивала к этим поступкам, злилась на его инертность: договорилась о просмотре в Кировский театр, он показался, было предложено показаться еще раз на следующий год, я так и не смогла уговорить его поехать снова; договорилась об обучении в ГИТИСе, но он всё откладывал-откладывал, и я опустила руки… сколько таких неосуществленных возможностей было выброшено в мусор. Я не понимала, почему не сделать шаг туда, где ты хочешь быть и где всё уже подготовлено к твоему приходу, только приди, только возьми.
Сейчас я осознаю, что вела себя как жесткая воспитательница, воспитанник которой не соответствует ее нормам и ожиданиям, не встраивается в сочиненный ею план действий, выламывается из заранее построенного пути. Я со своей несокрушимой энергией и жаждой деятельности старалась его привести к придуманному мной знаменателю. Он хотел бежать медленно, я хотела и неслась на скорости безумной.
В последние годы его жизни он менялся, менялся весь – от мышечной структуры тела до вкусов в одежде. Я чувствовала беду, я делала попытки изменить ситуацию, он мне говорил: “Это мой выбор”.
Запах болезни… он существует. Я его знаю. Я его прожила сначала с Ромой, потом этот запах поселился в Лёше. Мне страшно это вспоминать.
Спина… Опять отнимается и хочет бездействовать. Боль. Страх. До премьеры “Желтого танго” осталась пара недель. Как их преодолеть? Как преодолеть премьерные спектакли? О том, что опять случилась старая травма, сказала только Лёше, взяв с него обещание никому об этом не говорить. Странно, что я его об этом попросила: он мало с кем общался, и тем более представить было невозможно, чтоб он с кем-либо поделился НАШИМИ событиями… Мы идем в больницу. Я опираюсь на его руку… сильную, жилистую, под моими пальцами тонкая кость и переливающиеся сухожилия. Идем медленно, по сантиметру. Паника перед собственной беспомощностью и неотвратимостью боли и преодоления ее, это возвращение знакомых эмоций разбивает волю и развеивает силы. Опять обезболивающие. Опять оцепенение и контроль над каждым, самым элементарным движением: когда невозможно повернуть голову, поднять руку, сесть на стул, встать с него, невозможно лежать, невозможно стоять – боль, всё время боль…
Каждое утро мы шли к врачу, каждое утро после больницы мы двигались в театр и репетировали. Я редко, очень редко делюсь с кем-либо своими болями и тревогами, но тогда, весной 1998-го, Лёша был рядом и разделил со мной все волнения и страхи. Мы шли каждое утро через парк к театру, дорога длится долго, хоть это расстояние в обычной ситуации преодолевается за семь минут. Мы идем медленно, бесконечно медленно. Лёшины цепкие пальцы сжимают мое плечо, и, несмотря на боль, я счастлива от чувства обретенной дружбы и преданности.
Спектакль “Желтое танго” стал одним из моих любимых, в нем был особый хореографический язык, он был страстен, красив, и прежде всего эта красота была в танцовщиках, которые присвоили и растворились в этом танцевальном монологе, моем монологе, который каждый из участников произносил своим телом, наполнял своими страстями и своей чувственностью.
В Эгле я была влюблена давно. Первое же впечатление от ее лица, посадки головы, льющихся рук, длинного извива спины, полураскрытых губ… всё-всё меня приводило в трепетание, восторг. Она меня манила, я хотела с ней встречи.
Я сделала всё, чтобы она оказалась в этом спектакле. Она была его украшением, его магическим притяжением.
У нас сложилась компания, которую я спаяла совместными вечерами с красным вином и бесконечными разговорами, часами мы сидели в кафе на рижских улицах или у меня в доме. Я всех научила пить темное пиво, после репетиций нам не хотелось расходиться, и мы проводили вечера вместе, радуясь и наслаждаясь друг другом. Потом каждый из нас вспоминал это время постановочных репетиций “Желтого танго” как период беззаботной влюбленности в партнеров, музыку Пьяццоллы, в совместные вечера, в горькую пивную прохладу, возможность молчать и болтать глупости и умности, необходимость восторгаться друг другом, понимать значимость того, что мы делаем вместе.
Да, я всегда влюблена в людей, с которыми работаю, мне всегда они представляются чудесными созданиями, и самые незначительные мелочи, вроде манеры пожимать плечами, поправлять волосы, почесывать ухо, склонять голову, вскидывать подбородок, вытягивать вперед шею… и многое-многое… кажутся мне проявлением божественного, загадочного и манящего мира. Эгле так прекрасна своими неправильно-волшебными линиями и изгибами, что наблюдать за ней, как за существом природы, можно бесконечно. Танец ее был выдающимся.
Самоотверженная в работе, она в репетициях всегда была послушна и тиха, иногда ее гуттаперчевое личико искривлялось детскими гримасами недовольства собой и обиженности на себя и всех, она замирала в каждой из этих гримас на некоторое время, и это было обратной, скрытой стороной ее мощной женской натуры, одной из многочисленных черт ее актерской индивидуальности. Хотелось с ней работать и ставить на нее спектакли, потому как потенциал ощущался в ней бездонный, возможности огромными.
Я не люблю премьеры, я не справляюсь с волнением, я не люблю себя в этих вибрациях неуверенности и желания убежать куда угодно, лишь бы это скорее кончилось или не начиналось вовсе. Откуда у меня эта трусость и куда она девается, как только делается первый шаг в сценическое пространство?! Гораздо хуже, если ты как исполнитель не участвуешь в спектакле и тогда, спрятавшись в темный уголок зрительного зала, вглядываешься в сценическую жизнь, в актеров и пытаешься укротить сердцебиение, из-за которого не слышишь ни музыку, ни текст…