Серёжа-Серёженька
Второе июля 2017 года. Прекрасный теплый день в подмосковном доме моего друга Серёжи Глинки. Солнце еще не обжигает, а ласково касается кожи, красит желтовато-оранжевым воздух, лица, траву – всё топит в своем золотистом мареве. Я редко выезжаю за город, нашу дачу, купленную, как родился Миша, мы продали – после ухода Ромы я ни разу туда не съездила за семь лет. И хоть я с наслаждением могу часами валяться на траве, глядеть на волнующиеся деревья, всё же вырываюсь на природу редко и оттого ценю каждую такую возможность. Этот день был подарком: я встретилась с другом, порадовалась на его недавно родившегося сына; обняла его молодую жену Алису – выпускницу последнего Ромочкиного курса в Школе-студии МХАТ; надышалась, напиталась воздухом и красками и в заходящем солнце отправилась в обратную дорогу, в Москву. Сев в машину и взяв в руку телефон, увидела несколько пропущенных звонков от Лёши Гориболя, обрадовалась этим звонкам, сразу перезвонила. Я расслышала только одну фразу. Резко свернула на обочину Новорижского шоссе…
Серёжа должен был приехать в Москву в предстоящем, новом сезоне на постановку-реконструкцию балета “Коппелия” в Большом к юбилею Петипа. Я ждала его приезда.
Мы учились в одно и то же время в Вагановском, он на три класса младше, то есть, по нашей вагановской субординации, совсем мальчишка. Не заметить его было невозможно: тоненький, светловолосый мальчик с потрясающе мягкими, точеными ногами, легким прыжком и идеальными линиями поз классической балетной лексики. В училище мы не общались – он для меня был совсем малышом. Потом я следила за его удачами уже на сцене Мариинского, тогда Кировского театра. Именно Лёша Гориболь подсказал Юрочке Борисову его кандидатуру на партию Германна в задуманном нами спектакле “Пиковая дама”. И Серёжа приехал в Москву.
Я трудно схожусь с людьми, мне нужно время, чтоб довериться и расположиться, с Серёжей мы встретились как будто родные, упоенно и жадно общались, нам было хорошо вместе сразу и всегда. Мы слышали друг друга, не произнося слов, понимали друг друга без объяснений, даже сейчас, когда я пишу эти слова, я поймала себя на том, что улыбаюсь, улыбаюсь светло – светлыми, без оттенков серого, были всегда наши отношения.
Мы хотели работать вместе и сделали немало. Те, кто попадал с нами в одну компанию, не могли угнаться за нашими остротами, шутками, репризами – у нас была “одна детская” и одинаковое ироничное восприятие и оценки. Мы могли хохотать до колик, до падений со стульев – вероятно, со стороны это даже могло выглядеть неприлично и вызывающе.
Меня пригласили поставить “Щелкунчик” в Екатеринбурге, а я, в свою очередь, позвала Серёжу поехать со мной репетировать и исполнять заглавную партию. Серёжа откликнулся моментально. Моему сыну тогда не было и года, и моя героическая мама решает ехать со мной, чтоб не разлучать меня с Мишей. Рома с моей дочкой Анечкой остались в Москве: Рома работал, Анюта ходила в школу.
И вот мы с огромным количеством чемоданов, мамой и Мишенькой переместились на несколько месяцев в Екатеринбург. Репетировали и проводили с Серёжей всё свободное время. Мама моя была к нему очень нежна, восхищалась им и как танцовщиком, и как дорогим нашей семье другом. Но даже моя мама иногда с неодобрением реагировала на наш неуемный и, на ее взгляд, безосновательный хохот.
Как-то вечером мы с Серёжей отправились в Театр оперетты на “Баядеру”, почему нас вдруг понесло на это представление – сказать сложно, но так или иначе мы оказались в театре, тогда имевшем общесоюзное признание. Нас как именитых гостей посадили в первый ряд, прямо за спиной дирижера. Всё началось с какой-то мелочи в сценическом действии, которая вызвала у нас первую смеховую реакцию, потом мы уже не могли остановиться: хохотали, зажимая рты руками, давясь от истерического и неостановимого смехового припадка. В результате театральные дамы-капельдинерши с шумом и ругательствами выпроводили нас из зала и из театра, это приключение нас привело в еще больший восторг, и каждый раз, вспоминая его, мы расплывались хулиганскими улыбками. Следующий неприличный смеховой удар с нами случился на официальном ужине в честь премьеры нашего спектакля, тут уже нас остановить было невозможно: официальные банальности, произносимые на вечере многозначительными в своей “эпохальной” судьбоносности персонажами, были словно выписаны великими пересмешниками Ильфом и Петровым.
Через несколько дней я уезжала в Москву, а Серёжа должен был дотанцевать премьерные спектакли, а также участвовать во всех последующих, но контракт с ним неожиданно расторгли. Хоть спектакль, поставленный мной, продолжал идти, в город на Урале нас больше не приглашали – так бесславно закончилось наше екатеринбургское путешествие.
При умении ярко и талантливо хулиганить Серёжа во многих ситуациях проявлялся как человек крайне застенчивый и скромный. В наших поездках с Гидоном Кремером, с программой, посвященной Астору Пьяццолле, где мы с Серёжей вместе танцевали, он был тих и робок. С благоговейным почтением смотрел на Гидона, так что иногда я не могла узнать в молчаливом человеке своего веселого, хулиганистого Серёжу…
“Циники”, спектакль по роману Анатолия Мариенгофа, я придумала на Вихарева. Сейчас, случайно наталкиваясь на видеозаписи спектакля, я удивляюсь, как я обогнала время: спектакль не только был художественно емким и мощным, но и так очевидно опережал всё, что делалось в хореографическом театре нашей страны. Образ, созданный, станцованный Вихаревым, был многоликий и завораживающий, призрачный и страстный, зыбкий и манящий. Это была его выдающаяся работа.
Я искала для Серёжи партнершу в эту историю. Я только родила Мишу и вовсе не задумывалась о том, чтоб самой выйти на сцену. После родов я, как и положено, вышла из формы, обострились боли в спине, и делать титанические усилия по восстановлению работоспособности тела не хотелось. Звонила Серёже в Питер, обсуждала кандидатуры на главную женскую роль. Вихарев, не перебивая, слушал меня, неторопливо, будто нехотя отвечал – все мои предложения в результате были отвергнуты. Да, конечно, Серёжа был для меня абсолютным авторитетом в профессии, мое уважение его как профессионала было безоговорочным, его мнение, его оценки во многом влияли на меня и были неким камертоном. По приезде в Москву он сказал мне фразу, которая длит мое существование на сцене как исполнительницы по сей день: “Пока можешь выходить на сцену – надо выходить. Пока можешь танцевать – танцуй”. Это было сказано так просто и легко, что стало моим негласным лейтмотивом, моей доминантой. Он настоял, чтоб я немедленно взялась входить в профессиональную форму и начала с ним в качестве партнерши репетировать главную женскую роль. И я со свойственным мне рвением и темпераментом взялась за дело: тело не слушалось, ощущение, будто всё закоченело и не один сустав не гнется как прежде, спина была словно скована панцирем. Я делала тренинг, и вода катилась из моих глаз, перемешиваясь с потом. Неделя, другая – и постепенно тело стало оживать, откликаться, появилась надежда и с ней желание непременно танцевать! Так Серёжа вернул меня на сцену. Так появились многие спектакли. Так он продлил мою сценическую жизнь.
Утром в день легендарной премьеры восстановленной Вихаревым в Мариинском театре “Спящей красавицы” я приехала в Питер. В этом городе в артистической среде не принято рано начинать день, я же, по московскому укладу, просыпаюсь в семь утра, и активная деятельность бурлит до позднего вечера. Так, забыв о питерском распорядке дня, я ввалилась к Серёже прямо с “Красной стрелы” ранним утром. Впервые я увидела его в абсолютно подавленном, нервическом состоянии. Казалось, он сойдет с ума, не дождавшись вечерней премьеры. Только потом, с каждой нашей встречей, в течение последующих лет, он рассказывал мне нюансы работы над этим грандиозным спектаклем, о противостояниях и саботажах, интригах и косности, колкостях и насмешках, с которыми ему пришлось сталкиваться в процессе работы. Теперь, когда Серёжи нет, многое окажется забытым и стертым, будто и не бывало, но я помню его дрожащий голос, прощенное, но не ушедшее из его сердца. Эти воспоминания выстраиваются ярким мозаичным панно, отражающим великий и ужасный, гениальный Мариинский театр.
Когда Серёжа был плотно занят в родном театре, мы с артистами “Независимой труппы” репетировать приезжали к нему, в Питер. Когда же он мог уехать из Питера – репетиции шли в Москве. Жил он чаще всего у меня, на раскладушке в гостиной. Тогда Мишенька еще был маленький, Анечка ходила в школу и в доме было шумно и суетно, но мы не чувствовали никакого дискомфорта – наличие Серёжи в доме было легким и естественным как для нас, так и для него. Рома относился к нему с нежным вниманием и смотрел на него как на маленького чудо-ребенка, вечерами мы собирались за столом, и мне было радостно наблюдать за их беседами.
Вихарев остро реагировал на неудачные репетиции, был всегда предельно щепетилен к своим несовершенствам, пожирал себя за слишком долгое освоение каждого движения, вникал в каждую пульсацию мышц и сухожилий, въедливо анализировал каждый эмоциональный нюанс своего персонажа, изводил себя и терзал мое терпение. Почти каждая репетиция заканчивалась напряженным молчанием, предваряющим и гасящим неминуемый взрыв с его или моей стороны, и это молчание длилось ровно столько, сколько длилась дорога до моего дома, мы этот путь проходили по разным сторонам улицы; в машине он садился на заднее сиденье и, отвернувшись всем телом, почти не дышал. На четвертый этаж моего дома мы поднимались в лифте, уперевшись глазами в разные стороны; входили в квартиру; расходились по разным комнатам; молча жевали мной приготовленную незамысловатую пищу, стараясь не встретиться глазами, и… начинали снова общаться, словно ничего не случилось. На следующий день тот же сценарий. В моменты молчания меня часто распирал смех – я отстранялась и глядела на всё происходящее со стороны, конечно, это было окрашено юмористическими красками, но… надо было играть в эту игру до конца, мы и играли.
Серёжа верил мне и в меня, я доверяла и верила ему абсолютно! Нам было сложно и до прекрасности легко работать вместе, нам было радостно быть вместе. Он многое не проговаривал, но я знала, что он слышит и понимает непроизносимое мной, я же старалась быть в ответ чуткой и предельно тактичной.
Мы много гастролировали вместе; оглядываясь на эти совместные путешествия по миру, приходится только удивляться тому, как много нас связывает изумительных событий. Токио, Барселона, Нагано, Стамбул, Вена, Линц, Париж, Рига, Берлин… Каждый город вспоминается чередой наших выступлений, наших репетиций, наших праздничных застолий, наших прогулок и разговоров.
В моем доме висит огромное старинное зеркало, найденное Серёжей в антикварном магазине Питера, привезенное в мою московскую квартиру и расположившееся здесь на самом почетном месте. Я смотрю в него, когда бегу на работу, скольжу по нему взглядом, наряжаясь в торжественные дни, всматриваюсь поздними вечерами уставшим взором, фиксирую в нем пробегающие месяцы и годы, наблюдаю за движениями своего натруженного тела, вглядываюсь в отражения моих взрослых детей… его потускневший посеребренный отсвет, словно эхо, воспроизводит мою длящуюся жизнь. Оно живое, с ним разговариваешь, когда не с кем говорить. Оно – реминисценция моей тоски по питерскому детству, несбывшимся мечтам и нежности к Серёже.
Я любила его дом с раритетной мебелью, с уютными диванами и старинными зеркалами, элегантно сервированным к ужину столом, с шумными вечеринками, мудрыми профессиональными беседами, тихими ночными разговорами… Приезжая в Ленинград, я часто останавливалась в этом доме, здесь я была погружена в атмосферу понимания и заботы. Сколько приключений, забавностей, волнений было прожито вместе, сколько секретных ситуаций и случайностей теперь мне не с кем разделить и не с кем обсудить. Серёжи-Серёженьки больше нет.