Летом я с мамой и Анечкой уехала отдыхать на пару недель в Плёс, в пансионат Всероссийского театрального общества, переименованного теперь в Союз театральных деятелей. Я не большой любитель загородного коллективного отдыха в кругу работников театра. Через два дня все ближайшие достопримечательности были осмотрены, все лесные тропы обойдены, оставалось заглатывание книг и смотрение на противоположный берег Волги, вспоминался Островский: “Я сейчас всё на Волгу смотрела, как там хорошо на той стороне…” В один из тягуче льющихся дней на узкой тропинке я увидела знакомое лицо. Мы поравнялись, поздоровались, разошлись. Это был мой эркерный сосед.
Одно из главных развлечений театральных пансионатов – наблюдение за коллегами-отдыхающими из окон, с балконов, с близлежащих лавочек, потом результаты этих наблюдений преобразуются в устное творчество с элементами фэнтези. Наиболее остро-причудливые образцы фольклора добираются до Москвы, театров, где служат герои этих “произведений”. Как-то так счастливо сложилось, а вернее, я сама сложила свою жизнь, что все легенды, сплетни, домыслы обходят меня стороной – я их не слышу, мне их не передают участливые знакомые или друзья, я проскакиваю мимо. Сейчас я уже научилась обходить стороной всё необязательное, что может принести мне секунды расстройства или бессмысленного негатива, я захлопываюсь от восприятия никчемной для себя информации, я ее не слышу. Но тогда, в те годы, я еще не выработала этого противоядия и сжималась от взглядов, сверлящих спину, от долетевшей фразы, от изобретательных трактовок, от придуманных фактов. Я чувствовала всегда к себе особое внимание и понимала, что являюсь прекрасным образцом для “творчества” шептунов.
Вторая наша встреча на дорожке вдоль Волги не была случайной: Рома шел мне навстречу, щедро улыбаясь и жонглируя книгой в широкой ладони. Он протянул мне сборник рассказов Хулио Кортасара, предложив вместе написать инсценировку и поставить спектакль по чудесной вещице “Жизнь хронопов и фамов”. Сборник я взяла, договорились созвониться и встретиться по возвращении в Москву. Вот этот эпизод и стал началом нашей истории.
Вернувшись в столицу, мы встретились и начали сочинять будущий спектакль. Наши посиделки проходили у меня на кухне на улице Неждановой, теперь Брюсов переулок. Обаянию Ромы в процессе фантазирования не было границ, и сопротивляться его талантливым придумкам, остроумным комментариям, раскатистому смеху, светящейся синеве глаз, многокрасочному, завораживающему голосу было невозможно. Каждую встречу он меня удивлял, поражал, влюблял… Люди, одержимые созиданием, в моменты вдохновения преображаются, становятся прекрасны. Рома преображался абсолютно, становился притягательным и безоговорочно неотразимым.
Я знаю, я чувствую, я ощущаю: в минуты, когда из меня начинает извергаться энергия одержимости, энергия фантазирования, я знаю, что могу сделать невозможное. Я знаю, какой мощной силы из меня бьется энергетический поток, и именно в эти минуты я уверена в своей силе и красоте. Когда я проживаю обычные, забытовленные часы своей жизни – мне кажется, я скучна и бескрасочна, но стоит только нырнуть в профессию – она озаряет меня, награждает сладостным могуществом.
А еще эта счастливая лучезарность приходит к тебе вместе с рождением детей, с их улыбками, смехом… Дети – счастливая возможность быть ликующе-благословенным просто потому, что они рядом с тобой, а ты рядом с ними.
Через несколько месяцев я дала Роме ключ от моей квартиры в композиторском доме на улице Неждановой: теперь он мог приходить и уходить в любое время, и он знал, что я в любое время его жду.
Написанная инсценировка с тех пор лежит в секретере у нас дома. Спектакль мы не поставили, но, соединенные Кортасаром, прожили жизнь длиной в семнадцать лет.
Через несколько месяцев, вернувшись после репетиции, я наткнулась в прихожей на его маленький потрепанный чемоданчик: он принял решение! В этот вечер его глаза были опухшими от слез, коротко бросил фразу, что всё было сказано жене и принято решение расстаться. Всё! Без комментариев и подробностей. Мы никогда больше не возвращались в разговорах и воспоминаниях к этому вечеру и к этой теме. И только раз, много лет спустя, он мне так же коротко признался, как мучительно переживал разрыв с семьей, как они плакали в день расставания.
В эти годы Рома очень много работал в европейских странах, ставил спектакли в Германии, Швеции, Бельгии, Швейцарии, Франции, Польше… Объединившись в семью, я часто ездила с ним в качестве хореографа его постановок. Возможность быть с ним от начала репетиционного этапа до его завершения давала мне колоссальную по ценности возможность у него учиться, узнавать, понимать, разбираться. Без этих бесценных уроков я бы не получила важнейшего опыта, который меня питает всю последующую жизнь.
Страны, города, театры сменялись красочным калейдоскопом. Вангероге – маленький живописный островок, принадлежащий Нижней Саксонии. На острове нет привычного для нас автомобильного транспорта – не только потому, что от одного края острова до другого всего восемь с половиной километров, но еще и потому, что тут берегут природу одного из семи островов Фризского архипелага в ее первозданном виде. Есть старинная узкоколейка, по которой передвигаются бесшумные тепловозы. Вангероге славится своими протяженными песчаными пляжами, широкими дюнами, колоритными засоленными лугами и пронизывающими ветрами. Это было наше первое путешествие, не связанное с работой, мы просто ехали отдыхать. Стеклянные двери арендованной Ромой квартиры распахивались прямо в белый песок уединенного пляжа, беспокойные волны пенились и суетились с тяжелыми вдохами-выдохами. Ветер не успокаивался ни на минуту, в его постоянном присутствии солнце не ощущалось обжигающим и беспощадным. Под размеренное дыхание моря мы гуляли, загорали, говорили, молчали… Тут я получила урок, который изменил мое поведение рядом с Ромой навсегда: в один из дней мне пришла охота покапризничать, повздорить, посвоенравничать… Рома терпел недолго. Тихим, морозным голосом он произнес несколько фраз, что-то вроде: “вероятно, нам не надо было”, “наверное, мы ошиблись”… после которых вся моя фанаберия рассыпалась без возможности восстановления на все семнадцать лет, что мы прожили вместе. Какое счастье, что я тогда так испугалась потерять его и так быстро и окончательно усвоила раз и навсегда преподанный мне урок.
Наше венчание прошло весело и без лишней патетики. Венчал нас батюшка Артемий Владимиров в храме Всех Святых в Красном Селе, что в Сокольниках. Батюшка тогда был молод – значительно младше нас, искрящаяся радость жизни мелькала в его глазах, эти всполохи счастья бытия, по-детски наивные и мудрые, притягивали к себе огромное количество прихожан, именно батюшка Артемий крестил мою дочь Анечку и меня в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке, там, где он служил в начале своего пути. Теперь мы перешли за ним сюда, в Сокольники. Тут же будет крещен батюшкой Артемием наш сын Михаил.
Больше всех, как мне казалось, была воодушевлена моя Анечка, она с восторгом смотрела на торжественный обряд венчания, вслушивалась в праздничное пение церковного хора. Немногочисленная компания, приехав к нам домой, расположилась за маленьким столом с быстро наброшенными на него продуктами… сидели, выпивали, хохотали.
Дом композиторов
Анютку я родила в двадцать три года, учась на третьем курсе режиссерского факультета ГИТИСа, это был счастливый итог короткого супружества с однокурсником по институту. Когда Анютка была малышкой, наша с ней жгучая привязанность друг к другу делала тяжелейшим любое расставание, любую паузу в пребывании рядом. Сейчас, когда она взрослая и состоявшаяся женщина, воспитывающая сына – нашего любимого Фёдора, наша связь, естественным образом, перестала быть такой острой, но наша энергетическая привязанность, наши эмоциональные локаторы, направленные друг на друга, ловят малейшие изменения состояний и настроений. Мы вместе прошли уже очень большую и наполненную событиями дорогу, в сложные мгновения жизни, я знаю, она будет рядом, без лишних объяснений понимаем и слышим друг друга. Людей, на которых я могу опереться, захочу опереться, не много, да и не может быть много. Повзрослев, мои дети стали главными моими собеседниками, товарищами, иногда наставниками.
Мы с Анечкой очень были привязаны к нашему дому на улице Неждановой, прожили мы здесь до прихода Ромы в нашу жизнь двенадцать лет. Первые два совместных с Ромой года мы продолжали жить в этой квартире. Сюда мы привезли из роддома Мишу, но Рома всегда говорил о том, что нужно всё начать сначала и строить новый дом. От мысли о переезде у меня сжималось сердце, но перемещение было неизбежно – я понимала мотивацию Роминого желания. В тридцатые годы XVIII века владельцем усадьбы и дома на углу Большой Никитской и переулка, называвшегося Воскресенским и Вражским по церкви Воскресения на Успенском Вражке, что значит – у оврага, был граф Александр Романович Брюс – племянник и наследник Якова Вилимовича Брюса, легендарного государственного деятеля, военного, дипломата, ученого, одного из ближайших сподвижников Петра Первого. Усадьба была построена в 1629 году и находилась во владении Брюсов почти сто лет, за это время за переулком закрепилось название Брюсов. В 1962 году переулок был переименован в улицу Неждановой – в честь оперной певицы и педагога Антонины Васильевны Неждановой, жившей здесь в доме номер семь. А в 1994 году последовали очередные перемены в жизни страны, и переулку было возвращено его историческое название. Тут жили многие известные артисты, дирижеры, музыканты, композиторы прошлого века: Н. С. Голованов, М. О. Рейзен, И. С. Козловский, М. П. Максакова, А. С. Пирогов, Н. С. Ханаев, Н. А. Обухова, Е. К. Катульская, А. Ш. Мелик-Пашаев, В. И. Качалов, И. М. Москвин, Л. М. Леонидов, Е. В. Гельцер, В. Э. Мейерхольд и З. Н. Райх, И. Н. Берсенев, С. В. Гиацинтова, В. Д. Тихомиров, А. П. Кторов, В. В. Кригер, М. Т. Семёнова, А. И. Хачатурян, Д. Д. Шостакович, М. Л. Ростропович и Г. П. Вишневская, Д. Б. Кабалевский, М. Л. Лавровский, И. И. Рерберг и Г. И. Рерберг, М. Э. Лиепа, Л. Б. Коган и многие, многие другие выдающиеся деятели искусств. “Дом композиторов” назван так потому, что здесь в середине прошлого века был построен жилищный кооператив педагогов Московской консерватории, а позже еще и разместился московский дом Союза композиторов. Дорога по дворику этого дома словно соединяет Большой театр и МХАТ с Консерваторией, Тверским бульваром и всеми жилыми и нежилыми домами, расположенными по соседству. Дом стоял (и стоит) на пересечении всех необходимых по тем временам нашей жизни дорог: пять минут пешком до МХАТа и Школы-студии, десять минут – до ГИТИСа, пять минут – до Анечкиной школы. Наш двор был местом случайных и неслучайных встреч: его то и дело пересекали в ту или другую сторону знакомые нам люди, наши друзья, товарищи. Уезжать из дома, где все нас знали и мы знали всех, и не только в нашем доме, но и во всех рядом стоящих, ох как не хотелось.
Мы жили на восьмом этаже, и оттого, что дом стоит на возвышении, из наших окон простиралась великолепная панорама Москвы. В праздничные дни мы видели семь точек вспыхивающего салюта, в Пасху высовывались из окон смотреть на колеблющийся свет крестного хода стоящего рядом храма Воскресения Словущего на Успенском Вражке. Летом, когда окна были распахнуты, к нам часто залетали голуби, мы их боялись и, преодолевая страх, гонялись за ними по комнатам в стремлении скорее прогнать их на волю. Летние ливни заливали подоконники и старые полы; зимой нетерпеливый ветер дергал открытую форточку; вечерами любовались живописными закатами, накрывавшими город; в солнечные дни квартиру переполняло жарким светом и липким зноем. Для меня и поныне это самая чудесная точка в теперь уже родном городе.
Сейчас, когда я изредка заглядываю в наш бывший двор на улице Неждановой, мне грустно видеть, как поменялось это некогда уютное, колоритное местечко. Я уже не нахожу здесь тех особенных примет, какими он был славен, тех лиц, того аромата и атмосферы знаменитого московского дворика и его удивительных обитателей.
Весенним утром Рома спешил на занятия в Школу-студию МХАТ, я его проводила и, едва успев отойти от входной двери, услышала щелкающий звук поворота ключа… Вернувшийся Рома был в оскорбленном, иронично-саркастическом раздражении, из-под разорванных брюк текла струйка крови – его покусали два старичка тойтерьера, питомцы мамы композитора Родиона Щедрина, жившей в соседнем подъезде. Ни обгрызенная щиколотка, ни порванные брюки не расстроили Рому так, как ощущение уязвимой униженности – напавшие на него животные, трясущиеся от старости и страха, были меньше его ладони.
У многих обитателей нашего дома были собаки, и выгуливали они своих питомцев во дворе без поводков и намордников, тут же в песочнице постукивали разноцветными лопаточками дети. Одна из гулявших собак, пробегая мимо песочницы, хватанула зубами за живот Анютку. Я в тот момент заходила в квартиру, чтоб позвонить по телефону (сейчас, в эпоху гаджетов, трудно себе представить, что надо было идти домой, чтоб сделать телефонный звонок, и оставить пятилетнего ребенка одного под присмотром соседей во дворе), я услышала Анечкин плач… Помню, как рванула к окну, как пролетела по лестнице в секунду все восемь этажей, как бежала за собакой и тянущей ее за ошейник хозяйкой, быстро удалявшимися с места происшествия. Помню, как грохотала в висках кровь и стучала в сознании мысль: “Сейчас я ее убью”. Я уже была от них на расстоянии вытянутой руки, как вдруг хозяйка обернулась, и я увидела лицо молодой девушки с выпученными от страха глазами, с умоляющей гримасой на юном личике… Я резко остановилась, моя звериная ярость вмиг испарилась. Анечке потом пришлось делать уколы от вируса бешенства и заново учиться любить собак.