До ремонтирующихся домов мы дошли очень быстро. Вот большой участок, огороженный решетками, где складывают стройматериалы и стоят бытовки, наверное, чтобы рабочие могли переодеться и запереть вещи в шкафчике. Удерживаю Норбера за плечо. У них наверняка есть сторож, говорю. Он с улыбкой оборачивается. Вот именно, есть. Подходит к решетке и выдыхает: «Мо». Глазом не успеваю моргнуть, как перед нами возникает сторож. С ним на очень коротком поводке овчарка в наморднике. Человек стоит неподвижно и несколько секунд рассматривает нас. Ну все, хана, думаю я. Сейчас скажет нам проваливать и пригрозит натравить собаку. Против всякого ожидания сторож здоровается с Норбером, отодвигает решетку и жестами показывает: проходите скорее. Протиснувшись в щель, мы по его указанию проскальзываем между бытовками, пока он закрывает за нами на цепь и замок.
Не произнося больше ни слова, сторож отпирает одну бытовку и запускает нас туда. Внутри койка, столик, даже микроволновка и кофеварка. Норбер пожимает сторожу руку, как будто это его старший брат. Тот крепко жмет руку и мне. «Мо, — говорит он, — то есть Мохамед, но лучше Мо». — «Джеф, — глупо говорю я, — то есть Жан-Франсуа». — «Мы похожи», — улыбается он. Затем Норбер представляет ему незнакомца: показывает пальцем и говорит: «Тот самый пришелец». Мо протягивает руку и, нисколько не обескураженный полным отсутствием реакции у «пришельца», берет его белоснежную руку и надолго сжимает ее.
Здесь его не потревожат, до семи часов завтрашнего утра никто сюда не придет, объясняет Мо. Проговаривает еще раз для незнакомца, который так и стоит не шевелясь посреди бытовки. Мо пробует сказать то же самое на арабском, но человек понимает его не лучше французского. Мы выкладываем еду, которую с собой принесли. Норбер, медленно, с расстановкой произнося слова, обещает вернуться завтра утром. Показывает на календаре в мобильнике воскресенье и понедельник. Мо спрашивает, из какой человек страны. Понятия не имеем, отвечаю. Мо присматривается к нему и объявляет, что он родом из Африки. Бурунди, Уганда или Руанда. Очень уж похож на пигмея-альбиноса. Я не понимаю, откуда Норбер знает Мо, меня переполняют вопросы, но задавать их некогда. Объясняю, что человек общается, щелкая языком. Мо закатывает глаза и говорит, что наплевать, откуда этот парень родом. Он человек и заслуживает уважения. Потом Мо божится по-арабски, я только имя Аллаха и могу разобрать, и Норбер благодарит его за помощь. Мы по очереди пожимаем руку незнакомцу и прощаемся. Мо уверяет нас, что регулярно будет заходить и проверять, как он там. Работы у него немного, иногда его нанимают смотреть за стройкой, а то вдруг кто-нибудь захочет увести бетономешалку или дети попытаются пролезть, чтобы поиграть, но сейчас здесь только Руф, который гоняется за кошками. Услыхав свое имя, Руф поднимает голову — он лежит у ног хозяина.
Мо открывает замок, выпускает нас, запирает решетку у нас за спиной и повторяет, что беспокоиться не о чем.
Еще только без четверти семь, но мы уже двигаемся к дому. Норбер тяжело дышит, а потом начинает рассказывать. Мало-помалу он выдает факты, которые мне нужно сплести воедино, чтобы восстановить сеть его секретов целиком. Оказывается, он стал крутиться на стройке еще весной. Поговорил в конце концов с рабочими и получил разрешение помогать двум-трем мастерам, с условием вести себя неприметно, при появлении архитекторов и градостроителей исчезать с глаз, не делать ничего опасного и не путаться под ногами. Норбер старался быть полезным, разливал кофе в обед, общался, учился работать инструментами. Рассказывая, он произносит словечко, которое заставляет меня прыснуть со смеху: он, дескать, у рабочих служит талисманом. Я быстро подавляю смех, боясь обидеть его, но он продолжает говорить. Рабочие приняли его в свой круг. Теперь я знаю, где он пропадает с утра до вечера. Я-то думал, тусит среди ровесников. Зачем ему это, спрашиваю я наконец. А услышав ответ, понимаю, как мало знаю о старшем брате. Он хочет стать рабочим на стройке. Уже два года у них с родителями конфликт: они не дают ему записаться на профподготовку. Папа резко против. Вот он и не делал ничего в школе, так что пришлось остаться на второй год. Быть строителем — он говорит об этой профессии с придыханием: строить, использовать технику, собирать дома, возводить здания… Да он с детства об этом мечтает.
Я слушаю, и мне немного стыдно вот так вдруг обнаружить, что у моего брата есть мечты, а родители мешают их воплотить. Вспоминаю, как отец, увидев у меня плохую отметку, говорил: будешь продолжать в том же духе, пойдешь рабочим на стройку. Не знаю, кем бы я мог представить Норбера; я всегда считал его пассивным, вялым, ничем не увлеченным.
Норбер делает паузу, мы подходим к своей башне. На улицах по-прежнему пусто. «Мо — классный чувак, — продолжает брат. — Он часто ночью сторожит или в выходные. О пришельце он позаботится. Я объяснил, что у мужика нет документов и за ним гонятся бандиты. У Мо почти по всей Европе родственники, двоюродный брат пропал где-то в Средиземном море — лодка так и не доплыла до берега. Пришельцу рядом с ним бояться нечего».
Я слушаю молча, впитываю информацию. Мы уже почти у подъезда, я осматриваюсь, но никого не вижу. Никого в машинах на парковке, никого на балконах, ни одного лица в окне.
«Осенью, — добавляет Норбер, — пойду на профподготовку по строительству. Родители меня записали на продажи, но я переделал документы. Пока они поймут, что к чему, уже год пройдет. Папа не любитель встречаться с преподами, а у мамы на это времени нет».
Не верю своим ушам. Мое представление о брате рушится с каждым словом. Вспоминаю прозвище, которое он дал нашему гостю, и мне приходит в голову, что Норбер сам пришелец. Моего брата незаметно подменил инопланетянин.
Резко останавливаюсь, оторопев.
«Попробуй только сказать родителям…» — грозно говорит Норбер.
«Не скажу», — я стараюсь успокоить его, а то пожалеет еще, что мне доверился. Я сохраню тайну. Обещаю, клянусь. Просто мне нужно время переварить информацию, и непонятно, почему родители так настроены против строительства, если Норбер сам это выбрал.
Не успел я договорить, как Норбер меня снова ошарашивает: «Это папа против. Он десять лет был строителем, но ему пришлось бросить работу».
Минуту назад я выяснил, что мало знаю о брате, а теперь должен признаться, что и об отце тоже.
Родители еще спят; Норбер открывает буфет в гостиной и достает фотографии доцифровой эпохи — три толстых рыжевато-коричневых альбома. Припоминаю, что как-то видел их, но не заинтересовался. Там фотографии папы с мамой, нас новорожденных и куча незнакомых лиц. Время словно выдуло пустыню вокруг наших родителей. Норбер листает страницы и показывает мне папу как раз перед свадьбой. Он в рабочей одежде, в каске и укрепленных ботинках. На другой фотографии папа и еще несколько ребят составили живую пирамиду прямо на стройке. Все улыбаются или смеются. Кажется, снимок сделан за миг перед тем, как парень, стоящий у папы на плечах, полетит на землю. Я переворачиваю страницы и вижу совсем других родителей, не моих: улыбающиеся люди, молодые и счастливые. Папа не такой толстый, мама стройнее, чем теперь, оба заливаются смехом. Время как будто раздуло одного и высосало радость второй. Я знаю, почему никогда не заглядываю в старые альбомы: этих людей, которые веселятся, танцуют, чокаются бокалами и смеются на берегу моря, больше не существует. Меньше чем за двадцать лет их подменили грустные и смирившиеся с жизнью, уже не очень на них похожие двойники; вместо улыбок — молчание, вместо смеха — перебранки. Вот этого человека на футбольном поле, бьющего по мячу, сожрала череда лет. Веселая беготня больше не для него.
Пока я листаю альбом, Норбер рассказывает. Насколько он понял, папа работал на стройке, но не по своему выбору, это родители насильно отправили его учиться. В учебе пришлось несладко: наниматель не стеснялся поднять на рабочего руку, на подростка особенно. Отец продержался с десяток лет, но грыжи заставили-таки сдаться. К 25 годам он уже искорежил себе спину, таская мешки с цементом и облицовочным камнем и роя траншеи. Мама была беременна Норбером, папа сменил несколько мелких работ одну за другой: ночным сторожем, курьером, озеленителем, а потом перестал что бы то ни было делать вообще.
Поднимаю глаза от фотографии, где папа с мамой танцуют. Папино лицо скрыто волосами мамы, которая смотрит в объектив. На этом снимке они молоды и непобедимы. Они еще не превратились в тех родителей, которых я так часто стыжусь. Я знал, что папа рано бросил школу, что он рассорился с родителями, примерно тогда же, когда встретил маму, и что он перешел от временных работ к договорным, на несколько дней сроком. Я знал, что он восстановил отношения с семьей только после рождения Норбера, чтобы дедушка с бабушкой смогли увидеть внука. Про учебу и грыжи я не знал ничего.
«Папе три раза оперировали стертые межпозвоночные диски», — говорит Норбер. Я спрашиваю, откуда он все это знает, и Норбер пожимает плечами. «Спрашивал», — отвечает он. «И потом, раньше папа с мамой больше говорили. Ты на три года младше меня, ты был слишком маленький, чтобы участвовать в разговорах».
Проглатываю все это молча. Сегодня я понял, сколько всего пропустил по собственной воле. Норбера я давно загнал в рамки, но тот Норбер, который сейчас говорит со мной, не имеет ничего общего с моим, надуманным. Наверное, и с родителями та же история. Об отце я всегда думал, что он играет в жертву, а чтобы выбраться, пальцем не шевельнул — чемпион мира по переключению каналов в телевизоре, проводящий часы за игрой на консоли, которую он как бы подарил нам на Рождество и сломал раньше, чем мы успели к ней притронуться; отец, живущий в параллельном мире и замечающий нас, только когда мы нарушаем его покой. Эгоист. Возможно, он такой и есть, но был таким не всегда, и если он проиграл несколько битв, значит, по крайне мере, сражался.