В надежде хоть немного умерить его гнев я отправился за матерью. Она была у себя и стоя созерцала целую россыпь разложенных на кровати образцов для вязания. Я объяснил, что Лесли случайно пострадал от удара рогов. Наша мать, привыкшая во всем видеть худшее, вообразила себе, что я припрятал в спальне быка, который распорол ему живот. Увидев, что Лесли сидит на полу, она с облегчением выдохнула, но в ее голосе прозвучали нотки раздражения:

– Лесли, дорогой, что ты тут сотворил?

Он поднял лицо, на глазах обретающее цвет спелой сливы, и попытался что-то из себя выдавить.

– Этот засранец, – сдавленно проревел он наконец, – попытался выбить из меня мозги. Он меня огрел этими лядскими оленьими рогами!

– Дорогой, выбирай выражения, – машинально одернула его мать. – Наверняка он это не нарочно.

Я подтвердил ее слова, но уточнил, что, строго говоря, рога не оленьи, а бычьи, причем еще неизвестной мне породы.

– Плевать я хотел на породу, – огрызнулся Лесли. – Да хоть говенного бронтозавра!

– Лесли, дорогой, совсем не обязательно так ругаться, – заметила ему мать.

– Еще как обязательно! – вскричал он. – Тебя бы так по кумполу долбанули какими-нибудь китовьими ребрами, ты бы еще хлеще ругалась.

Я начал было объяснять, что китовьи ребра совсем не похожи на мои рога, но тут Лесли прошил меня таким взглядом, что продолжение лекции застряло у меня в горле.

– Дорогой, – обратилась ко мне мать, – нельзя вешать рога над дверью. А если бы они свалились на Ларри?

От одной этой мысли у меня кровь застыла в жилах.

– Придется тебе их перевесить, – продолжила она.

– Ну нет, – отрезал Лесли. – Нигде он их не повесит. Пусть лежат в шкафу или еще где-нибудь.

Я вынужденно согласился с таким ограничением, и отныне рога нашли себе место на подоконнике, откуда они падали разве что на ноги Лугареции, когда та по вечерам закрывала ставни, но, будучи профессиональным ипохондриком, она только радовалась полученным синякам. Случившееся на время испортило мои отношения с Лесли, а в результате я невольно вызвал гнев Ларри.

Ранней весной я услышал, как над камышовыми зарослями соляных озер эхом отдается крик выпи. Я страшно возбудился, так как никогда еще не видел этих птиц, и очень надеялся, что они совьют гнезда, вот только на таком огромном пространстве разыскать гнездо было задачкой не из простых. Однако, проведя довольно много времени на высокой оливе с видом на камыши, мне удалось сузить поле поиска до одного-двух акров. Потом крики прекратились, из чего я сделал вывод, что самки сидят на яйцах. Рано утром, оставив собак дома, я отправился на разведку. Быстро добравшись до озер, я углубился в камышовые заросли и обнюхивал их здесь и там, как охотничий пес, не позволяя себе отвлекаться ни на рябь, поднятую водяной змеей, ни на призывные скачки лягушки, ни на манящий танец свежевылупившейся бабочки. Я забрел в прохладную шелестящую глушь и вдруг с удивлением понял, что заблудился. Со всех сторон меня окружали высокие камышовые стены, и сквозь шелестящий над головой зеленый балдахин пробивалось ярко-голубое небо. Я не боялся потеряться – если идти, никуда не сворачивая, рано или поздно выйдешь к морю или на дорогу, – но у меня не было уверенности, что я веду поиски в правильном секторе. Я нашел в кармане россыпь миндальных орешков и присел, чтобы их погрызть и обдумать ситуацию.

Прикончив последний орешек и решив, что лучше всего вернуться в оливковую рощу и снова начать сначала, я неожиданно обнаружил, что сижу в десятке футов от выпи. Она застыла, как часовой, вытянув шею и устремив к небу длинный зеленовато-коричневый клюв, а ее темные глаза навыкате разглядывали меня с воинственной настороженностью. Ее желто-коричневое тело в буроватых пятнах идеально сливалось с переливчатыми зарослями камыша, а для усиления иллюзии, будто является частью живого фона, птица раскачивалась из стороны в сторону. Я, затаив дыхание, следил за ней как зачарованный. Вдруг рядом произошло какое-то движение, и выпь, перестав выдавать себя за камыш, тяжело поднялась в воздух, а через мгновение из зарослей вынырнул Роджер с высунутым языком и добродушно лучистыми глазами.

Я разрывался между желанием задать ему выволочку за то, что спугнул выпь, и похвалить его за несомненное достижение: ведь он сумел найти меня по запаху, проделав непростой путь в полторы мили. Сам Роджер явно был под таким впечатлением от собственного успеха, что у меня просто не хватило духу его отчитывать. В кармане завалялось еще два орешка, и я дал их ему в награду. А затем мы вместе занялись поиском гнезда. И вскоре мы его нашли: аккуратная подушечка из камышей, а на ней первое зеленоватое яйцо. Довольный, я решил в дальнейшем отслеживать рост молодняка, и мы двинулись в обратный путь. Ориентиром для меня был обрубок собачьего хвоста, а по дороге я заламывал камыши, помечая таким образом маршрут. Роджер, вне всякого сомнения, ориентировался лучше меня, и уже через сотню ярдов мы вышли на дорогу. Тут Роджер бодро стряхнул всю влагу с меховой шубы и покатался в белой дорожной пыли.

Когда мы свернули с дороги и стали подниматься на холм через оливковые рощи, играющие светотенью, окрашенные множеством диких цветов, я остановился нарвать букет для матери. Собирая винно-красные анемоны, я размышлял о проблемах, связанных с выпью. Когда самка выкормит птенцов и они окончательно оперятся, я бы с удовольствием украл у нее парочку и добавил в мой уже не маленький зверинец. Но беда в том, что мои уже имеющиеся подопечные – морская чайка, двадцать четыре черепахи и восемь водяных змей – и без того потребляют неимоверное количество рыбы, так что к прибавлению двух голодных птенцов мать отнесется, мягко говоря, неоднозначно. Раздумывая над этой проблемой, я не сразу услышал, как кто-то наигрывает на пастушьей свирели переливистую зазывную мелодию.

Посмотрев вниз, я увидел на дороге Типа с Золотистыми Бронзовками. Я нередко встречал этого странного бродягу-коробейника во время своих экспедиций. Тщедушный, глуповатый, с лисьей мордочкой, одет он был весьма экзотично. Огромная шляпа с болтающимися полями, а к ним суровыми нитками привязан десяток жуков, золотистых и посверкивающих зелеными бликами. Пиджак и брюки в цветастых заплатах, этакое стеганое одеяло. Довершал этот ансамбль большой ярко-синий галстук. За плечами у него висели сумки и клетки с голубями, а из карманов он извлекал всякую всячину – от деревянных свирелей и вырезанных из дерева зверушек до расчесок и лоскутков священного облачения святого Спиридона.