4. Весенняя стихия

Весна пришла как лихорадка. Остров, недовольно ерзавший и ворочавшийся в тепловато-волглой зимней постели, вдруг, с неожиданной резвостью, проснулся, и в нем заиграла жизнь под небесно-голубым, гиацинтовым сводом, в котором восходило солнце, окутанное тонкой желтоватой дымкой и похожее на новенький кокон шелкопряда. Для меня весна была едва ли не самой лучшей порой, поскольку просыпалась всякая живность и в воздухе пахло чем-то многообещающим. А вдруг я сегодня поймаю большущую водяную черепаху или разгадаю загадку: каким образом только что вылупившаяся из яйца черепашка, приплюснутая и морщинистая, этакий грецкий орех, спустя час раздувается вдвое и в результате почти все морщины разглаживаются? И вот уже всюду возня и гвалт. Проснувшись ни свет ни заря, я быстро съедал завтрак под мандариновыми деревьями, уже благоухавшими в лучах утреннего солнца, хватал сачки и сумки и, свистнув Роджера, Писуна и Рвоткина, отправлялся в обход своих владений.

На холмах, в рощицах из вереска и ракитника, где нагретые камни покрывал необычный лишайник (это чем-то напоминало старинные печати), разбросав землю, в которой они пролежали в зимней спячке, выползали на свет божий черепахи, моргая от яркого солнца и сглатывая. Полежав и хорошо прогревшись, они не спеша направлялись к своей первой пище – клеверу или одуванчику или, возможно, толстому белому грибу-дождевику. На черепашьих холмах, как и на прочих моих территориях, все было продумано: каждая черепашка имела свои характерные метки, по которым я мог проследить ее развитие. Точно так же я пометил каждое гнездо чекана или черноголовой славки и тонкие, как папиросная бумага, яйцевые коконы богомола, и паучью паутину, и каждый камень, под которым пряталось дорогое мне существо.

Именно громоздкий выход черепах знаменовал для меня начало весны: попрощавшись с зимой, они выползали наружу в своих тяжеловесных доспехах на поиск брачных партнеров, как средневековые рыцари на защиту дамы сердца. Удовлетворив первые позывы желудка, они становились живее – если это слово вообще применимо к черепахе. Самцы шагали будто на цыпочках, вытянув вперед шеи, и то и дело останавливались, издавая на удивление громкие, требовательные вопли. Я ни разу не слышал, чтобы самка ответила на этот протяжный призыв, чем-то напоминающий лай пекинеса, но каким-то образом самец ее обнаруживал и, продолжая кричать, начинал баталию: врезался в нее панцирем, брал нахрапом, а она, никак не реагируя, лишь пыталась и дальше пощипывать травку в паузах между наскоками. Над холмами разносились треск панцирей и тявканье распаленных черепах, и размеренное «так, так» чеканов, будто миниатюрные горняки стучали кирками, и крики розовогрудых зябликов, похожие на ритмичное падение капель в пруд, и веселые, с хрипотцой трели щеглов, что пестрыми клоунами рыскали в желтом ракитнике.

А у подножья черепашьих холмов, ниже старых оливковых рощ с винно-красными анемонами, асфоделями и розовыми цикламенами, где сороки вили гнезда, а сойки пугали тебя своими резкими, отчаянными вскриками, раскинулись венецианские соляные озера, напоминавшие огромную шахматную доску. Каждый квадрат, порой с небольшую комнату, огибали широкие и довольно мелкие каналы с мутной солоноватой водой. Там можно было увидеть небольшие джунгли из виноградников, кукурузы, инжира, помидоры с резким, как у жуков-вонючек, запахом, арбузы, похожие на огромные зеленые яйца некой сказочной птицы, вишни, сливы, абрикосовые деревья, мушмулу, клубничные посадки, сладкий картофель – вот она, кладовая нашего острова. У приморской полосы каждый солоноватый канал обрамляли камыши и тростник, заостренный, как воинские пики, а под холмами, где в каналы впадали ручьи из оливковых рощ и вода была пресной, росли густые кустарники, а спокойную гладь украшали водяные лилии и золотистая калужница болотная.

Именно здесь по весне водяные черепахи двух видов – черные с золотистыми пятнами и в изящную серую полоску – пронзительно свистели, почти как птицы, преследуя самок. Лягушки, зеленые и бурые, с ляжками в леопардовых пятнышках, казались отлакированными. Они страстно, с выпученными глазами вцеплялись друг в друга или отрыгивали хором и оставляли в воде серые туманности лягушачьей икры. Там, где к каналам подступали тенистый тростник, инжир и другие плодовые деревья, миниатюрные древесные лягушки, ярко-зеленые и мягкие на ощупь, как влажная замша, раздув свой желтый зоб размером с грецкий орех, монотонно квакали тенорскими голосами. А в воде, среди травяных косичек, раскачиваемых легким течением, вдруг появлялись желтоватые комки икринок, не больше крошечной сливы.

С одной стороны к полям примыкали луга, которые в пору весенних дождей затапливались и превращались в большое мелкое озеро глубиной дюйма четыре, окаймленное травой. В теплой воде собирались коричневатые, как фундук, тритоны с желтыми брюшками. Самец с до смешного сосредоточенной мордашкой и закрученным хвостиком замирал напротив самки и вдруг, решительно распрямив хвостик, выпускал в ее сторону сперму. А она, в свою очередь, помещала оплодотворенное яйцо, белое и прозрачное, с желтком черным и блестящим, как муравей, на листик, а потом задними лапками сгибала его и склеивала края, формируя кокон.

Весной на заливных лугах появлялись стада странных крупных, шоколадной расцветки животин с массивными, завернутыми назад рогами, белыми, как грибы. Бычки чем-то напоминали африканских анколе-ватусси, хотя, скорее всего, их привезли из краев поближе, из Персии или Египта. А приглядывали за ними похожие на цыган дикари, подкатывавшие в длинных приземистых повозках, запряженных лошадьми, и встававшие лагерем неподалеку от пастбища. Свирепого вида мужчины, смуглые до вороньей черноты, и красивые женщины и девушки с бархатно-черными глазами и волосами, отливавшими, точно кротовья шкурка, вели вокруг костра беседы на непонятном языке, и кто-то плел корзины, а мальчишки в лохмотьях, тощие и загорелые, голосистые, как сойки, и недоверчивые, как шакалы, работали пастухами. В азартных попытках найти свежую траву животины оглушительно сталкивались рогами, и треск этот разносился по полям канонадой, а в теплом воздухе, подобно цветочным ароматам, разливался сладковатый запах буроватой кожи. Вчера пастбище могло стоять бесхозным, а завтра там откуда ни возьмись вырастал походный лагерь, и над красным сверканьем костров сплетались дымки, а стадо привычно прочесывало запруженную луговину, на ощупь пощипывая траву, и шлепало по воде копытами, распугивая тритонов и лягушек с черепашками, которые в ужасе обращались в бегство от нашествия этих исполинов.

Я мечтал о таком бычке, хотя прекрасно понимал, что моя семейка ни при каких обстоятельствах не позволит мне обзавестись животиной подобных габаритов и столь свирепого вида, как бы я ни объяснял, что они совсем ручные, ведь их пасут шести-семилетние мальчишки. Но однажды я, можно сказать, отчасти в этом преуспел. Так получилось, что я пришел на поле, когда цыгане только-только забили бычка и девушки, растянув на траве окровавленную кожу, скребли ее ножами и втирали в нее древесную золу. Поодаль блестела на солнце освежеванная туша, над которой звенел рой мух, а рядом валялась массивная голова с пригнутыми ушами, задумчиво полузакрытыми глазами и вытекшей из ноздри струйкой крови. Но я с любовью и вожделением, как первые охотники – на крупную дичь, смотрел на раскидистые белые рога длиной около четырех футов и толщиной с мое бедро.

Я решил, что покупать голову целиком будет непрактично; хоть я не сомневался в своем искусстве набивки чучел, семья мою убежденность не разделяла. К тому же не так давно случился неприятный инцидент с дохлой черепахой, которую я опрометчиво затеял препарировать прямо на веранде, и после этого домашние расценивали мой интерес к анатомии животных с предубеждением. Жаль, конечно, поскольку бычья голова, должным образом водруженная над дверью спальни, явилась бы pièce de résistance[18] моей коллекции, почище чучела летающей рыбы или почти целого скелета козла. Но, зная, сколь непреклонным бывает мое семейство, я неохотно остановился на отдельно взятых рогах. После ожесточенной торговли – для этого цыганам их знания греческого хватало – я отдал за рога десять драхм и рубашку в придачу. Утрату последней я объяснил дома тем, что изорвал ее в клочья при падении с дерева и чинить ее было бы бесполезно; допытываться подробнее мать не стала. И вот я, как настоящий триумфатор, принес рога в комнату, все утро их драил, потом прибил к дощечке и со всеми предосторожностями повесил на гвоздь, вколоченный над дверью.

Но стоило мне отойти на пару шагов, чтобы полюбоваться этим зрелищем, как раздался крик Лесли:

– Джерри! Джерри! Ты где?

Я сразу вспомнил, что без спроса унес его жестянку с оружейным маслом, чтобы отполировать рога и потом вернуть ее на место, пока он не обнаружил пропажи. Но прежде чем я успел что-либо сделать, распахнулась дверь и в комнату ворвался разъяренный брат:

– Джерри! Это ты утащил у меня оружейное масло?

Дверь, качнувшись в одну сторону, с такой же силой качнулась в обратную и захлопнулась. Великолепные рога слетели с гвоздя, будто сорванные призраком убитого бычка, и огрели Лесли по темечку, отчего он рухнул на пол как подкошенный.

Первой моей мыслью было, что бесподобные рога сломались, а второй – что брат сражен насмерть. В обоих случаях я ошибся. Рога остались целы, как и Лесли, который сел с несколько остекленевшим взглядом и уставился на меня.

– Господи! Моя голова, – простонал он, хватаясь за виски и раскачиваясь взад-вперед. – Мать твою так!