На это уж нечего было возразить, да и беда себя ждать не заставила.

Отец не спешил с устройством свадьбы, и я не знала, какое чувство возобладало во мне: радость ли от того, что приговор ещё не свершился, или же несчастье от необходимости переживать длящееся ожидание его исполнения. Блодвен, сколь это возможно, сделалась добрей ко мне и раскрыла бы причину промедления ард-риага, если бы только та была ей известна. В любом случае, отсрочка не избавила от повинности встреч с наречённым, и, сколь ни тщилась я сыскать хотя бы единое доброе зерно, чтоб вызвать в себе пусть начаток уважения к будущему супругу, но увы — первое впечатление о нём подкреплялось раз от раза, и, вопреки чаяниям, в душе моей крепло дурное отношение к риагу. Немалых трудов стоило оставаться с ним любезной, и лишь пример Блодвен поддерживал в этом стремлении. Семь лет мачеха горит в аду, что воздвиг для неё отец, сколько предстоит вытерпеть ещё? Как долго продлится мой брак? Вера поддерживала меня, стояла на страже разума, изгоняя мысли, в которых я желала скорой кончины риагу Стэффену. Пытаясь укрепиться противу зла, я всё чаще занимала уста молитвой. Но языческое, дремучее, древнее дьявольским наваждением нашёптывало иное.

Оттого нет удивительного в том, что сон мой был неглубок и беспокоен. Как известно, тихи ночи детей, праведников и тех, чей разум и сердце пребывают в мире, а я не была уж ни той, ни другой и ни третьей. Чувствуя, что уж не усну нынче, поднялась, я отыскала впотьмах платок и набросила на плечи.

Ночь была цвета чернёного серебра. Постель Нимуэ чернела разорённым гнездом, пустая и смятая. Нимуэ не было, слабый отсвет из-под не до конца притворённой двери — няня взяла свечу с собой. Я и теперь слышала то, что сорвало едва налипшую паутину сна — неясный шорох и голос`а. Мягкая обувь позволяла двигаться почти бесшумно; я приблизилась к двери.

Нимуэ распекала кого-то, — я хорошо знала этот её тон — но распекала словно бы нехотя, по надобности и скованно. Я сделала ещё шаг, тщась разобрать слова.

— Что ж ты, парень? видать, плохо учили тебя твои плясалки. Чего ж не увернулся-то?

— Увернулся, — угрюмо возразил чуть хрипловатый мужской голос.

— То есть как это, — Нимуэ от волнения подпустила в голосе петуха и сбилась на просторечье, — как это увернулся, когда стрела — эвона, торчит?!

— В плече. А должна была — в горле.

Это был не Джед: его голос я узнала бы из тысячи иных, приглушённым и в крике, и изменённым болью. Почему он молчит? Почему?! Казалось, та самая предназначенная ему стрела засела в моём горле, затворив путь словам и дыханию.

Стэффен! — вспомнила и поняла вдруг. Вот кто отвечал Нимуэ. Но то, как он оказался в заполуночный час у моих покоев, сделалось равно безразлично, как и все прочие события, за исключением одного-единственного. И я выбежала — словно взмыла над землёй — за дверь.

И отчего-то первым увидела Стэффена. Оказалось просто: он стоял ближе всех, но тогда я про то не думала.

И не заметила на миг опешившего взгляда. Бастард риага поднял перед собой ладони, в таком жесте, словно я была взбесившейся кобылой. Ладони его были в крови — это всё, что я увидела.

— Тише, девушка! — к Стэффену скоро вернулся насмешливый тон. — Не нужно меня убивать.

— Мерзавец!..

Он рассмеялся низко и тихо.

— Вот и делай добро — плата щедрая. Верно, Джед?

— Ангэрэт, тебе не место здесь.

Я вздрогнула от этого оклика и тотчас забыла о Стэффене. Голос был ровный, пожалуй, даже чересчур. Меня не обмануть было этим спокойствием.

Только тогда увидела Джеда — он словно бы держался в тени бастарда. Нимуэ суетливо двигалась рядом, не зная, верно, как бы половчее спровадить беспокойную воспитанницу — и чёрт бы побрал её чуткий сон. На лице Джерарда, тенью в углах губ и меж бровей, проступала скорее досадливая, чем болезненная гримаса, самую малость, будто бы ровно отмеренная, как снадобье, известно, для кого: «Да, я ранен, но это, в сущности, пустяк, не стоящий твоего внимания. Покойного сна».