— Почему такая тьма?
— Так ведь ты весь день проспала, моя голубка. Ночь уж. А свечку-то я оставляла. Из окна, видать, задуло…
Бормоча под нос, нянюшка поднялась, заходила, зашуршала чем-то. Обняв колени, я вглядывалась во мрак, обострённо вслушиваясь, не стукнет ли что через стену, не донесётся ли звук шагов. Но стены толсты, камни ревниво стерегут каждый шорох, а шаги наёмника тихи.
— Теперь-то он ненавидит меня…
Прошептала едва слышно, чуть звучнее мысли, но нянюшка разобрала, а, может, сроднившись со мною за столько лет, будучи единственной поверенной всех моих печалей и радостей, научилась угадывать и вовсе не сказанное.
— Что удумала такое? С чего бы ему тебя возненавидеть? Если и наговорила обидного, так ведь сгоряча, не со зла. Да и как не понять, сколь несладко тебе пришлось, глаза ведь у него зрячие, и рассудком боги не обделили.
— Может, ты и права, Нимуэ. — Огонёк свечи, податливый, слабый, дрожал, клонился, вот-вот угаснет вовсе. Я закрывала его от злых порывов, и, просвечивая, как хрусталь или льдинки, тонкие пальцы, он трепетал, касался лихорадочным и влажным теплом ладоней. — Мне слаще верить твоим словам, но лучше б было, если б ты ошибалась.
— Да для кого ж лучше?
— Для меня. Для него. Теперь мне было б проще любить безответно. С такой любовью я бы справилась одна. Эта напасть не из тех, с которыми проще совладать вдвоём. А он… ему бы легче было бы меня покинуть.
Нянюшка покачала белой головой и долго молчала, прежде чем заговорить.
— Не думала я, что скажу когда-нибудь такой совет. Убегай с ним, моя голубка, теперь-то уж не откажет. Боюсь я колдовства, боюсь девок-колдовок, что по следам его ходят, однако ж вот оно зло — явное, зримое. К старику в постель укладывают, а ведь и сынок его, даром что на рожу удался, хоть и на другой лад, а родителя своего не лучше. Не всегда правдиво суждение народное: мол, стар — значит мудр. Жених-то твой эвон — сколько лет прожил, а ума не набрался, да и то, что было, растерял. Помирать пора, а он, вишь, опомнился, заженихался. Подавайте ему молодую да красивую. Тьху! А сынок его зверь молодой да опасный. Доныне что, недурно было его житьё: что дерзок и смел, что в бою первый, то, верно, правда. Не дурить бы старому, признать родную кровь, раз так удался и так много послужил. Глядишь, и рассудил бы сын: не с руки дурака старого на тот свет поторапливать, сам скоро околеет. Ан тот вздумал женитьбу всем на потеху, да тем поперёк дороги встал молодому да горячему. Ну как и впрямь наследника заимеет? станется ведь с лысого паскудника! старый дурак сам себя на тот свет торопит, да ещё и облизывается. Верно ведь сужу?
— Верно, нянюшка, — мимовольно я улыбнулась. — Тебе бы риагом быть.
— Вот уж благодарствуйте! — фыркнула Нимуэ. — Такого добра не желаю. Житьё тихое да скромное — оно, конечно, скучней, да дольше. Ну да не обо мне речь. Раз верно говорю, так и совет мой верен. Проси помощи у Джерарда, кроме него не у кого искать её. А всё ж таки верно угадал тогда ард-риаг: сыскал ведь дочери защитника, что, не раздумывая, жизнь за неё положит.
Я поднялась и заходила, не зная, куда себя деть.
— Прошу, не говори таких слов, няня. Мне не нужно спасение такой ценою. Лучше скажи, что ещё ты успела узнать, пока я спала?
Нимуэ хитро прищурилась, вслед за мною прошлась по покоям, зажигая от свечи в руке другие, раз всё равно не спать.
— Новостей не так чтоб много, да и не отлучалась я надолго, всё больше подле тебя, моя ясная, сидела. Однако ж кое-что услыхала краем уха… да только туга я стала на слух, не знаю, верно ли разобрала…
— Нянюшка! — воскликнула я, едва сдерживая смех, да Нимуэ только того и добивалась, чтобы я повеселела.
— Ну-ну, не гневись на старуху, голубка. Слыхала я, будто родитель твой, думая тебе досадить, сам себе навредил. Прежде того приказал Джерарду у отравителя дознаться, кто яд дал, кто заплатил, а тут как приспела дурная блажь, да и отозвал парня из подземелий. То, что на пиру было, ты, знамо дело, лучше моего порасскажешь. Но, пока вы ард-риага злобу тешили, отравителя — того!
Нянюшка выразительно провела по горлу ребром ладони. Я невольно вздрогнула.