Разруха в Петрограде, катастрофа на фронте, полный хаос во всей Российской империи — такая обстановка воцарилась с марта 1917 года. Сообщения, которые в июле и августе приходили в центральные газеты, рисовали печальную картину состояния дел в сельской местности:

«По возвращении домой я был выбран в волостной комитет. Порядка в нашей деревне не было и в помине. Люди жили, как они привыкли и до революции. Гнали самогон и продавали по два рубля за бутылку. Пьянства и краж становилось все больше.

Казаки, которые жили по соседству, грабили арендаторов и крестьян, оскорбляли женщин. Даже церковь они не уважали. В одной деревне была ограблена лавка потребительского общества, а в другой — дом очень известного доктора.

С помещиками все было как-то не так. Они сажали сахарную свеклу, а за уборку ее давали полтора рубля в день, которых даже на прожитье не хватало.

Живой скот для армии покупали по деревням по цене одиннадцать рублей за пуд. Многие крестьяне страдали от голода…

По деревням были организованы комитеты, но они не имели представления, где начинается их власть и где кончается. Может ли комитет сместить плохого священника? Может ли владелец земли продать строевой лес без разрешения комитета?..

Стоимость жизни, как и спекуляция, все время росла. Спекулянты покупали зерно, а потом продавали его по пять рублей за пуд. Среди них были такие, у кого на руках было по тысяче и более пудов зерна, а они продолжали скупать его, чтобы потом спекулировать. Торговцы скрывали промышленные товары, выкидывая на продажу лишь ограниченное их количество, которое шло по высоким ценам. В деревне появилось много денег, и вместе с ними пришли беспутство и пьянство. Впервые в истории деревни в ней появился вытрезвитель.

Военный отряд, который был прислан для защиты, уводил у людей скот, отнимал хлеб, оскорблял женщин…

Каждый год крестьяне арендовали землю у помещика. В этом году они, как обычно, пришли к нему, и он запросил привычную плату. Крестьяне платить ее отказались и, не вступая в переговоры, пошли по домам. Созвав митинг, они решили забрать землю без всякой оплаты. Положив плуги и бороны на телеги, они двинулись на поля. А когда выехали на них, то между ними разгорелся спор, как делить землю, потому что отдельные куски ее отличались качеством. Покричав какое-то время, одна из сторон предложила отправиться к складу помещика, где он хранил немалые запасы алкоголя. Выломав двери, крестьяне обнаружили за ними пятьдесят бочонков. Они пили и пили, но справиться с таким количеством алкоголя не смогли. Пьяны они были настолько, что не соображали, что делают, — поэтому склад и занялся огнем. Четыре человека погибли в пламени, девяносто спаслись. Несколько дней спустя они снова вышли на угодья, где опять началась ссора. На этот раз она кончилась побоищем, после которого осталось лежать тринадцать трупов и с тяжелыми ранениями в больницу увезли пятнадцать человек, четверо из которых скончались.

Вскоре после этих ссор и драк взялись за богатых крестьян. В деревне у восемнадцати человек было от двадцати пяти до тридцати десятин. Имелись у них и запасы самого разного зерна. Примерно тридцать односельчан захватили их. Созвали еще одну общую сходку. Несколько крестьян, которые были поумнее остальных, выступили против грабежа. Все кончилось очередной свалкой, в которой троих убили, а пять человек получили тяжелые ранения. Один из крестьян, у которого убили сына, потряс кулаком и закричал: «Вы мне заплатите за сына!»

Три дня спустя одна из изб загорелась. Сбежавшись к ней, люди спрашивали друг друга, как занялся пожар. Кто-то предположил, что пожар — дело рук того, кто еще недавно угрожал. Толпа направилась к его дому и убила хозяина. Когда с ним было покончено, выяснилось, что дом загорелся из-за беспечности хозяйки. В этот день разразился сильный ветер, который дул вдоль улицы, и сгорели 132 избы…»

В залах, где шли горячие дебаты о российской политике, Ленин продолжал оставаться в меньшинстве, но на улицах Петрограда самые активные и склонные к насилию элементы общества не скрывали растущего нетерпения от медлительности правительства и выражали поддержку крайне левым. По всей России отдельные Советы отказывались признавать власть первого коалиционного правительства. Да и рядом с Петроградом гарнизон моряков острова Кронштадт, последовав общему примеру, объявил о независимости своего Совета. Со стратегической точки зрения такое положение вещей представляло собой серьезную угрозу правительству. Как и в 1905 году, когда были волнения в Кронштадте и на Черноморском флоте, военно-морские силы могли серьезно подействовать на равновесие революции. Филипп Прайс решил в июне посетить Кронштадт. Остров пользовался дурной славой в Петрограде, особенно с последней недели мая, когда моряки осадили американское посольство, намереваясь взять посла в заложники и держать его, пока правительство не пойдет на определенные политические уступки.

Филиппу Прайсу удалось создать живую картину тех восемнадцати месяцев, что прошли после отречения царя. По возвращении из России он значительно позже признался, что во время пребывания в Петрограде он «в определенной мере принял доктрину Маркса». Его книга «Мои воспоминания о русской революции» содержит «очень выразительные примеры коммунистического жаргона, которые мне удалось уловить… Фактически я стал «попутчиком»…»

«Несмотря на пугающие разговоры, которые в то время широко ходили в Петрограде, о «террористическом» режиме в Кронштадте, я все же решил пуститься в путешествие, дабы своими глазами увидеть, что там происходит. Прекрасным июньским утром в гавани Васильевского острова я сел на небольшой пароход, который двинулся вниз по Неве, мимо больших верфей этого «окна в Европу» и дальше — в синие воды Финского залива. Вскоре на горизонте показались очертания длинного пологого острова. Расположенный практически точно между двумя берегами, он надежно контролировал водные пути в устье Невы. Несколько крейсеров, военно-учебное судно и рыбацкие суденышки борт о борт стояли в небольшой гавани острова. Заводские трубы говорили о наличии литейных производств, а очертания холмов на фоне неба напоминали о крепостных укреплениях, охранявших подступы к Петрограду. Тут располагалась знаменитая островная крепость, способная не только выдержать осаду, но и, благодаря своим предприятиям и военным складам, много недель вести самостоятельное существование в отрыве от внешнего мира. В этот июньский день Кронштадт, куда я прибыл по морю, дышал духом независимости и открытого неповиновения. И, глядя на него, я думал о тех странных личностях родом отсюда, которых производили на свет прошлые русские революции, — об отце Иоанне Кронштадтском и других священниках-политиках.

Пароходик пристал к берегу. Я вышел из гавани и, пройдя по главной улице города, зашел в помещение Кронштадтского совета, бывший офицерский морской клуб. Я попросил о встрече с председателем, и меня провели в комнату, где я увидел сидящего молодого человека, напоминавшего студента. У него были длинные волосы и мечтательные глаза, рассеянный взгляд которых выдавал идеалиста. Это был председатель Кронштадтского совета рабочих, солдат и моряков. «Присаживайтесь, — сказал он. — Как я предполагаю, вы прибыли из Петрограда убедиться, отвечают ли истине все эти россказни о нашем терроре. Скорее всего, вы убедитесь, что тут не происходит ничего необычного; мы просто навели порядок после тирании и хаоса покойного царского режима. Рабочие, солдаты и моряки выяснили, что они могут сами делать свою работу куда лучше, чем под руководством людей, которые называют себя демократами, но на самом деле являются друзьями старого режима. Поэтому мы и объявили, что высшей властью на острове является Кронштадтский совет. Мы признаем тот факт, что в Петрограде существует Временное правительство, так же как я признаю, что вы сидите на этом стуле; на это отнюдь не означает, что мы признаем его власть над собой».

В ходе дальнейшего разговора он предположил, что мне хотелось бы осмотреть крепость, а также военно-морскую тюрьму, и вызвался сам меня повсюду провести. В обществе студента-председателя, я вышел и двинулся по главной улице. В чисто русском стиле он с самого начала отнесся ко мне очень по-дружески и доверительно и, хотя я знал его не более получаса, взял меня под руку и стал рассказывать о себе и о Кронштадте. «Я был студентом-технологом в петроградском институте, — сказал он. — Во время учебы мне доводилось часто бывать тут и наблюдать, что здесь происходит. Вы не можете иметь об этом никакого представления. На этом острове к солдатам и матросам относились как к собакам. Они работали с раннего утра до ночи. Им не разрешалось никаких развлечений из страха, что они могут объединиться для каких-то политических целей. И здесь вы лучше, чем где бы то ни было, сможете познакомиться с капиталистической системой империалистического рабства. За малейшее прегрешение человека заковывали в кандалы, а если у него находили социалистическую листовку, то расстреливали. Тут в самом деле царил террор. Правящие классы России должны были поддерживать такой режим в Кронштадте, чтобы держать людей в полном подчинении из опасений, что, согнанные на этот остров, они могут легко договориться и свергнуть власть своих офицеров. Те же могли поддерживать эту систему с помощью корпуса жандармов и шпионов-провокаторов. Очень большой процент солдат и матросов Кронштадта — выходцы из среды квалифицированных рабочих и образованных крестьян, обладающих ремесленными навыками. Многие из них умеют читать и писать. Поэтому Кронштадт — один из самых передовых революционных центров в России».

Обсуждая все эти темы, мы вышли на обширную площадь перед кафедральным собором. На ней собралась большая толпа рабочих, солдат и матросов. Вдруг из собора появилась процессия с красными знаменами, во главе которой моряки несли пять или шесть урн. «В них прах, — объяснил мой спутник, — тех товарищей, которых после революции 1905 года казнила здесь царская реакция за их революционную деятельность. Один из них попытался доставить пищу своим товарищам, которые голодали на маленьком островке у финского побережья, в осаде царских жандармов. Другой решил в ночь перед казнью спасти из тюрьмы своего друга. Мы никогда не знали, где были похоронены наши товарищи, и лишь позже выяснили, что их тела были брошены в яму. Мы недавно нашли эту яму, выкопали их кости и воздали честь тем, кто погиб за свободу, которой мы ныне радуемся». Могила была выкопана рядом с памятником адмиралу Макарову. Солдаты и моряки помянули своих товарищей несколькими словами, и урны опустили в землю. А ведь эти люди ушли из жизни одиннадцать лет назад. Практически никто, если не считать нескольких человек из кронштадтского гарнизона, лично не знал их. Но они погибли во имя той же цели; та же самая таинственная сила заставила их восстать, чтобы вести отчаянную и безнадежную борьбу за свободу. Братство по оружию в борьбе против всеобщей тирании перекинуло мост через проем времени, и, хотя погибших никто не знал во плоти, они стали близкими по духу. Такова была волшебная сила, управлявшая русской революцией. Кронштадтцы были полны такой силы, с которой невозможно было справиться, пусть даже два года спустя британский флот открыл огонь по их фортам, дабы вернуть их обратно в то рабство, из которого они освободились в марте 1917 года.

После тюрьмы мы пошли в тюрьму в северо-восточной части острова. Часовые, когда мы проходили мимо них, дружески кивали председателю и говорили «Доброе утро, товарищ». Отворив железные двери, мы вошли в комнату с низким потолком, где на металлических койках сидели и лежали полуодетые, небритые и неухоженные люди. Все они были прежними сатрапами царского режима в Кронштадте. Здесь находился морской офицер — человек старше пятидесяти лет, на котором заключение уже начало сказываться. «Посмотрите, — сказал он, взяв меня за руку и приложив ее к выступающей бедренной кости, — чем я это заслужил?» Я подошел к генерал-майору, бывшему командующему крепостной артиллерией Кронштадта. Он был в одной рубашке, лишившись мундира с многочисленными наградами на груди, хотя участвовал в обороне Порт-Артура и польской кампании.[10] Его брюки цвета берлинской лазури с красными лампасами носили на себе следы трехмесячного пребывания в заключении. Он робко посмотрел на меня, словно сомневаясь, не унизит ли он свое достоинство, если расскажет о своих злоключениях случайному иностранцу. «Я бы хотел, чтобы они выдвинули против нас хоть какое-то обвинение, — наконец сказал он, — потому что сидеть тут три месяца и не знать, что тебя ждет, довольно тяжело». — «А вот я сидел здесь не три месяца, а три года, — вмешался охранник из моряков, который сопровождал нас, — и не знал, что со мною будет, хотя единственное мое преступление было в том, что я передал листовку о жизни Карла Маркса». Затем я встретился с молодым офицером-артиллеристом, который, казалось, воспринимал все свои неприятности с бодрым спортивным видом. «К своим подчиненным я никогда не относился плохо, — сказал он, — но они арестовали меня вместе с другими офицерами, к которым у них были претензии, и правильно сделали, потому что те относились к ним как к собакам. У меня вечно были стычки со своими собратьями-офицерами, и они меня выставили из Морского клуба, потому что я протестовал против вещей, которые там творились. И вот теперь я сижу вместе с ними». Следующим моим собеседником оказался вице-адмирал. Дух его был почти сломлен, потому что исхудавшее лицо было покрыто бледностью, руки тряслись, а говорил он еле слышно. «Я выполнял обязанности, порученные мне моим государем, — пробормотал он. — Я всегда служил своей стране и был готов умереть за нее. Я участвовал в японской войне и дважды был ранен. Если я бывал строг со своими людьми, то лишь потому, что любил царя и свою страну и знал, что только таким образом Россия будет великой, а народ — счастливым..» — И при этих словах он заплакал.