На следующий день, 18 июля, правительственные силы вломились в штаб-квартиру большевиков и в редакцию главной большевистской газеты «Известия», которую Суханов с такими муками защищал в мартовские дни. Они смогли арестовать Троцкого, но Ленин ускользнул, скрывшись в доме рабочего Аллилуева, старого члена большевистской партии, будущего тестя Сталина. Позже Ленин перебрался в Финляндию. Дочь Аллилуева, услышав об опасности, в которой оказались большевики после этих июльских дней, торопливо вернулась домой из деревни под Петроградом.

«То и дело я бегала на вокзал. Сюда, вместе с пассажирами, наползали слухи, смутные и неверные отголоски того, что происходило в столице.

— Большевиков разгоняют, Керенский их к власти не допустит, — ловила я обрывки чужих разговоров.

— Демонстрацию большевистскую расстреляли. Да они не сдадутся! Сила ведь за ними.

Я слушала эти фразы, произносимые то со злорадством, то гневно, с затаенной угрозой, и сердце у меня замирало: большевиков арестовывают, демонстрации разгоняют. Как же там наши? Что с отцом, с мамой? Они, наверное, были на демонстрации. Мне стало невыносимо в Левашове. Мама собиралась приехать навестить меня, но через товарища-кондуктора передала, что задержится в городе и не приедет. Это окончательно напугало меня, я сунула в чемоданчик свои вещи, бросила прощальный взгляд на мирные домики Левашова и влезла в переполненный дачный вагон.

Поезд шел медленно. Пассажиры входили и выходили, — дачники и дачницы, какие-то чиновники, молочницы с бидонами. И между ними — солдаты, моряки, с оружием и безоружные.

Притиснутая к скамейке где-то у выхода, я жадно прислушивалась к разговорам. События в Питере затмевали все интересы. По-разному одетые люди, разно думающие, чужие друг другу — все говорили и спорили об одном: что происходит в столице?

— Большевики, Ленин!.. — слышалось в разных углах вагона.

— Большевики разогнаны… Ленин бежал… Расстрелян…

Я слушаю, волнуюсь. Я возмущаюсь, не хочу, не могу верить…

А пассажиры, прерывая один другого, торопятся удивить друг друга захватывающими «достоверными» подробностями случившегося.

— Бежал, знаю наверное… Скрывается в Кронштадте. Его там видели.

— Нет, его вывезли на миноносце… Братишка один мне сам рассказывал.

Хочется заткнуть уши, чтобы не слышать этой вздорной болтовни. Но поезд уже у питерской платформы. Соскакиваю, пробегаю площадь Финляндского вокзала. Летний жаркий июльский день. Город кажется неожиданно спокойным, знакомым и обычным. Снуют прохожие, подходят и уходят трамваи. Неужели в этой неторопливой уличной суете назревают события, неуклонно и тревожно приближающиеся?

Я не без труда забираюсь в набитый людьми трамвай. В трамвае говорят о том же. Тревога моя растет. Но вот и дом 10 по Рождественке. Останавливаюсь, перевожу дыхание и заглядываю в стекло тяжелой двери. Невозмутимо, как ни в чем не бывало, сидит в подъезде знакомый швейцар. Я стараюсь говорить спокойно:

— Не знаете, дома ли наши? Вы их видели?

— Все здравствуют. В полном порядке. Папаша ваш, кажется, дома.

И все-таки у меня дрожит рука, когда я нажимаю кнопку звонка. Удивительно, почему не сразу открывают дверь. Звоню еще раз, и дверь медленно приотворяется.

— Папа! Это я… Как вы тут?..

Отец не сразу отвечает. Неужели он так недоволен моим возвращением? Он настороженно глядит, озабоченно прислушивается и проверяет, хорошо ли заперта дверь. Только тогда он говорит мне: