Вечером 11-го числа я выехал в Москву из ярославской деревни. Я вошел в поезд, шедший из Костромы, на одной из станций за Ярославлем, но поезд был уже набит битком, и в вагонах всех классов всю ночь можно было только стоять на ногах. В Ярославле, используя свое звание члена ЦИК, я проник в какой-то служебный, воинский, почти пустой вагон. Солдаты пустили меня довольно охотно, и я был в восторге от такой удачи. Но из этого вышел довольно неприятный анекдот. Я имел наивность снять ботинки, и их не оказалось на месте в тщательно охраняемом воинском вагоне, когда я случайно проснулся часа через два. Сознание исключительной глупости моего положения уже не дало мне больше заснуть. А на московском вокзале, удивляя толпу своими носками, я пробрался к коменданту и от него часа два названивал по случайным телефонам, не может ли кто из знакомых привезти мне на вокзал пару сапог… Все это были довольно характерные штришки для тогдашних путешествий.
Знакомого с лишней парой сапог я наконец отыскал. Но привезти их оказалось труднее, чем можно было ожидать. Трамваи в Москве не ходили. Да и извозчиков почти не было на улицах. В Москве была забастовка… Она не была всеобщей, но была очень внушительной и достаточной для демонстрации воли масс. Бастовал ряд фабрик и заводов. Бастовали все городские предприятия, за исключением удовлетворяющих насущные нужды населения. Бастовали рестораны, официанты и даже половина извозчиков… Вся эта рабочая армия пошла за большевиками
В чужих огромных сапогах я пешком отправился разыскивать советскую делегацию. Мимоходом я зашел в бюро журналистов (где-то около почтамта) повидаться с корреспондентом «Новой жизни», присланным на совещание. Это был старый сотрудник «Современника», «Летописи», а затем и нашей газеты Керженцев, впоследствии яростный укрепитель основ большевистского строя и посол в Швеции от РСФСР. В те времена и много после он еще не внушал никаких подозрений по большевизму…
В бюро журналистов было вавилонское столпотворение: целые сонмы почтенной «пишущей братии» боролись все против всех за места на совещании. Шум, волнение и игра страстей достигли совершенно исключительных пределов. На этой улице был поистине праздник и большой день. И уже одной этой картиной беснования газетчиков определялась вся огромная историческая важность московского Государственного совещания. Ведь добрые две трети его удельного веса зависели от заинтересованности в нем газетных репортеров.
Великолепный зал Большого театра сверкал всеми своими огнями. Снизу доверху он был переполнен торжественной и даже блестящей толпой. О, тут был поистине весь цвет русского общества! Из политических малых и больших «имен» не было только случайных несчастливцев… Вокруг театра густой цепью стояли, держа охрану, юнкера — единственно надежная для Керенского сила. Тщательный, придирчивый контроль останавливал на каждом шагу и внутри театра. Но все же, войдя в партер, я едва мог пробраться к своему месту через плотную, сгрудившуюся у дверей толпу…»
Скорее всего, Суханов мог встречать в журналистской среде Филиппа Прайса, корреспондента «Манчестер гардиан», потому что тот посещал Государственное совещание в Москве и оставил о нем живой отчет. Особое внимание он уделил личности генерала Корнилова, интерес к которому рос с каждым днем. 31 июля тот был назначен главнокомандующим армией. После провала наступления в Галиции Корнилову удалось удержать от полного распада русский фронт; кроме того, путем нечеловеческих усилий он восстановил дисциплину в армии, которая стараниями большевистской пропаганды сошла практически на нет.
«Наконец настал час открытия этого большого совещания, которое представляло собой последнюю попытку спасти Россию. Временное правительство собрало делегатов от самых разных общественных организаций, но пропорции их представительства были весьма спорны. Так, Советы получили 30 процентов мест, кооперативные общества — 10 процентов, профсоюзы — 5 процентов, различные ассоциации свободных профессий — 10 процентов, реакционная Четвертая Дума — 15 процентов, партии среднего класса — 15 процентов, а остальные места достались Союзу городов и земств. Голосования не было, но каждая группа выдвигала своего оратора, который и предлагал для включения в общенациональную программу идеи данной группы. В завершение всех этих выступлений предполагалось удостовериться, появилась ли основа для рабочего сотрудничества между всеми этими силами. В большом театральном зале проходил волнующий спектакль. Вся правая половина лож была заполнена думцами и партиями среднего класса — респектабельная публика во фраках и крахмальных манишках. Слева располагались делегаты от Советов, небритые и в рабочей одежде, густо разбавленные рядовыми солдатами. В середине, словно зажатые между двумя жерновами, размещались кооператоры и ассоциации представителей свободных профессий. В нишах и на балконах сидели группки мелких национальностей и различных офицерских союзов. Бывшая царская ложа была отдана дипломатическим представителям иностранных государств и военных миссий союзников. На сцене были министры Временного правительства, делегаты от органов прессы и гости.
Примерно в два часа на сцену поднялся Керенский. «Государственное совещание открыто, — начал он хриплым сорванным голосом. — Временное правительство ждет, что оно станет тем центром, из которого наша страна получит новый прилив вдохновения для завершения своей нелегкой задачи. Все, кто искренне любит свою страну, надеются, что Государственное совещание найдет путь для объединения всех здоровых элементов России». Повернувшись к группам левых, он бросил предупреждение в адрес тех, кто придерживается доктрин анархии и подрывает саму идею государства. Обратившись к правым, он заявил, что Временное правительство больше не будет терпеть попыток узурпировать принадлежащую ей власть — прямой намек на офицеров — георгиевских кавалеров, которые группировались вокруг Корнилова. После Керенского последовала целая серия официальных высказываний министров Временного правительства, которые говорили о необходимости «жертв со стороны граждан ради страны», о «патриотическом долге», о «правильном понимании интересов России» и другие фразы. Делегаты начали позевывать. Почему не говорят правду? До меня доносились разговоры с левой стороны зала — почему не говорят, что полуголодные российские рабочие физически не в состоянии вынести груз военных тягот ради интересов секретных договоров, заключенных царизмом? Почему не добавить, что безземельные крестьяне не хотят больше страдать, как эти три года, — и все так же оставаться безземельными? Но затем я глянул в сторону царской ложи, где сидели представители союзников, и задумался — понимают ли они, что думает левая половина совещания. По-настоящему важные речи начались на второй день. Первым на трибуну поднялся генерал Алексеев, невысокий коренастый человек достаточно солидного возраста. На нем был мундир Генерального штаба, начальником которого он был во время отречения последнего императора. Темой его речи было состояние русской армии, количество продовольствия и боеприпасов, которыми он на данный момент располагал. Он указал, что русская армия получала недостаточное снабжение с самого начала войны. Он заявил, что в большой мере ответственность за это несет старое царское чиновничество, потому что оно мешало работе добровольческих организаций среднего класса, таких, как Союз городов и земств, которые поставляли то, что чиновничеству было не под силу. Но это было не единственной причиной слабости русской армии, продолжил он. России не хватало промышленных мощностей, чтобы осваивать свои огромные ресурсы, не было технического оборудования, чтобы она могла вынести длительную войну. Брусиловское наступление в июне 1916 года, сказал он, было не в состоянии достичь своих стратегических целей, потому что в тылу не хватало техники. Затем последовало предложение, которое поразило меня своей необычайной важностью. «Русская армия, — сказал он, — с лета 1916 года была не в состоянии проводить наступательные операции». Услышав эти слова, невольно подумалось, не упрекает ли он союзников за плохие поставки Восточному фронту — или же намекает, что Россия не в состоянии вести войну против первоклассной европейской державы и таким образом вскоре должна запросить мира. Во всяком случае, речь генерала Алексеева на московском совещании была лучшим свидетельством из всех, что я слышал, — большевики не несут ответственности за состояние русской армии в 1917 году, потому что ее пороки чувствовались еще задолго до того, как о большевиках вообще стало слышно.
По залу пронесся гул, когда голос Керенского произнес: «Я приглашаю главнокомандующего генерала Корнилова». На трибуну поднялся сухой и жилистый невысокий человек с татарскими чертами лица. На нем была генеральская форма с красными лампасами, и он был при сабле. Его речь началась в прямой и резкой солдатской манере с заявления, что он не имеет ничего общего с политикой. Он прибыл сюда, сказал генерал, чтобы изложить правду о состоянии российской армии. Понятие дисциплины просто перестало существовать. Армия представляет собой свалку отбросов. Солдаты крадут собственность не только у государства, но и у отдельных граждан, они шляются по стране, терроризуя и грабя жителей. Для российских граждан в западных провинциях русская армия стала куда большей опасностью, чем могла бы стать немецкая армия, вторгнись она в эти районы. Когда с мест Советов послышались громкие крики: «Вы, офицеры, ответственны за это!» — встал Керенский и в наступившей мертвой тишине попросил совещание принять с сокрушением, а не с гневом описание главнокомандующим великой национальной трагедии. Отказавшись от воинственных интонаций, генерал Корнилов начал более объективно оценивать ситуацию и сделал ряд удивительных открытий. Запасы продовольствия и фуража, сказал он, настолько невелики и тыловой транспорт в таком ужасном состоянии, что не только ни о каком наступлении в течение долгого времени не может быть и речи, но сомнительно, сможет ли армия демобилизоваться в предписанном порядке. При этих словах все затаили дыхание. Из уст главнокомандующего, преданного союзническому долгу, все услышали, что на самом деле Россия больше не может продолжать войну. Затем он оценил Советы как учреждение, «ценность которого стоит признать», но «чью сферу деятельности стоит решительно ограничить». У меня осталось впечатление, что Корнилов честно старается найти выход из тупика, но им руководит какая-то невидимая сила из-за спины, а он настолько тщеславен, что это ему льстит».
Как Филипп Прайс предположил, Корнилов в самом деле «пытался найти выход из тупика», хотя несколько неожиданным образом. За день до открытия московского Государственного совещания он прибыл из Петрограда в Ставку в Могилеве, к северо-востоку из Киева, откуда и проследовал на совещание. Генерал Лукомский, помощник Корнилова, описал гнев своего шефа:
«Он (Корнилов) с возмущением рассказал мне, что его поездка в Петроград оказалась бесплодной. Керенский водил его за нос и явно не хотел отвечать на его требования. Их очень дотошно рассмотрели на заседании Временного правительства: Савинкову (новому военному министру) было поручено разработать проект восстановления дисциплины в армии и с согласия генерала Корнилова представить его для утверждения Временному правительству. «Как видите, они хотели только тянуть время, — сказал генерал Корнилов. — Господин Керенский явно не желал моего присутствия на Государственном совещании в Москве, но я конечно же отправляюсь туда и буду настаивать, чтобы мои требования были наконец приняты и исполнены», — добавил он».
Корнилов поведал Лукомскому, к чему он пришел в результате своих размышлений:
«Затем генерал Корнилов вернулся к тому разговору, который состоялся у нас с ним до его поездки в Петроград.
«Как вы хорошо знаете, — сказал он, — все сообщения нашей разведки доказывают, что в начале следующего месяца, примерно 10–11 сентября, в Петрограде состоится новое выступление большевиков. Немцам совершенно необходимо подписать сепаратный мирный договор с Россией и двинуть армии с нашего фронта против французов и англичан.
Немецкие агенты из большевиков, те, которых немцы прислали к нам в запломбированном вагоне, будут всеми силами стараться совершить государственный переворот и захватить власть в стране.
Я уверен… что надо вышвырнуть тех слизняков, которые составляют Временное правительство; если они каким-то чудом останутся у власти, то главари большевиков и Совета рабочих и солдатских депутатов (Петроградского Совета) стараниями Чернова и Ко останутся безнаказанными.
Пришло время положить конец всему этому. Пришло время повесить германских агентов и шпионов с Лениными во главе и разогнать этот Совет рабочих и солдатских депутатов — да так, чтобы они уж никогда не смогли снова собраться!
Вы были правы. Мое главное возражение против перемещения кавалерийского корпуса заключалось в том, что к концу августа я хотел иметь его под руками рядом с Петроградом и, если выступление большевиков все же состоится, разобраться с предателями России так, как они этого заслуживают.
Я собираюсь поручить возглавить эту операцию генералу Крымову. Я знаю, что в случае необходимости он не будет медлить и повесит всех членов Совета рабочих и солдатских депутатов.
Что же до Временного правительства, я не собираюсь выступать против него; я надеюсь, что мы все же договоримся в последний момент. Но пока не время с кем-либо говорить об этом, потому что господин Керенский и особенно господин Чернов не согласятся с моим планом и все пойдет прахом.