Ежегодно во французском парламенте обсуждался Адрес в ответ на тронную речь короля, и всякий раз Монталамбер пользовался возможностью вернуться к польской проблеме и возобновить свои антирусские филиппики. 17 ноября 1840 года на волне Восточного кризиса и антирусских настроений он выступил с заявлением в Палате пэров: «Нам всем грозит всё нарастающая опасность российского доминирования в Европе <…> Россия уже обвивает Европу со всех сторон: её центральная граница находится всего лишь в двухстах лье от Рейна <…> От Буковины до Котора славянские народы Австрии исповедуют её религию, её ждут и призывают»[786].
Нападки на Россию в связи с польским вопросом усилились после того, как в западных областях России были приняты меры по закрытию католических монастырей и выселению польского монашествующего духовенства вглубь России. А ведь одним из идеологических обоснований польского восстания стала защита католицизма[787]. Памфлеты призывали к священной войне в защиту «пяти миллионов» польских католиков, которых Россия заставляла отречься от их веры. В 1842 году к осуждению России присоединилась и пресса, подстёгнутая папской буллой «О преследовании католической религии в Российской империи и Польше»[788].
Особого накала гнев французов достиг в 1846 году, когда стало известно о якобы имевшем место жестоком обращении с минскими монахинями, которые не подчинились приказу епископа Семашко перейти в православие и были арестованы, этапированы в Витебск, где их подвергли избиениям. Одна из монахинь, мать Макрина Мечиславская (в другой интерпретации — «Макрена», «Мокрена») сумела бежать, добралась до Польши, потом до Парижа, а затем отправилась в Рим. Там она встретилась с папой Григорием XVI, как раз накануне визита Николая I в Ватикан в декабре 1845 года. История минских «монахинь-мучениц» получила широкую известность после статьи во французской газете
Что касается версии, изложенной «игуменьей Макриной», то никаких доказательств правдивости своих слов она не предъявила (кроме свидетельства врача о телесных повреждениях), но на Западе ей поверили. Российские власти по горячим следам провели расследование, в ходе которого опровергли эти обвинения, доказав, что базилианского монастыря в Минске попросту не было. Кроме того, как отмечает белорусский историк Е.Н. Филатова, в запрошенных списках департаментом духовных дел и иностранных исповеданий не нашли такой фамилии среди монахинь-базилианок. Существовала путаница и в опубликованных показаниях монахини, которые продемонстрировали полное незнание ею географии белорусско-литовских губерний[790].
Первым эту мистификацию раскрыл и описал ксёндз Ян Урбан в статье «Макрина Мечиславская в свете правды» (издание журнала «Пшеглёнд Повшехны», Краков, 1923). Автор поставил под сомнение почти все изложенные «игуменьей» факты, касающиеся существования монастыря как такового, обстоятельств его ликвидации, а также применённых к монахиням пыток. Как полагал исследователь, Макрину использовали в политических целях круги польской эмиграции. По его версии, мнимая настоятельница — это Ирена Винч, вдова русского военнослужащего. Возможно, у неё были проблемы с законом, она привлекалась к суду за аферы, была бита жандармом, отсюда могли быть и следы побоев. Либо она была жертвой деспотизма и пьянства мужа, подвергавшего её избиениям.
После смерти супруга она разорилась и мирянкой жила в Виль-не при монастыре бернардинок, где служила ключницей или кухаркой. Услышанные там истории, гипертрофированные и приукрашенные, в том числе садомазохистскими фантазиями, легли в основу её рассказа, который изобилует вымышленными фактами, такими, например, как имена и фамилии сестёр, виды пыток, которым они якобы подвергались, причины смерти[791].
Несмотря на полное отсутствие достоверной фактической основы, легенда о «мученице Макрине» жива по сей день, и она, как и прежде, остаётся одной из любимых героинь польских историков и писателей. Так, в 2014 году Яцек Денель опубликовал роман «Мать Макрина»[792]. Современный польский исследователь М. Трошиньский, анализирующий этот роман и размышляющий о феномене Макрины, справедливо пишет о «стопроцентном медийном успехе ловкой мошенницы или мифоманки, которой удалось поймать публику на удочку выдуманной, неправдоподобной истории»[793].
Однако во Франции существовали и католики, связывавшие с Россией надежды на религиозное и социальное обновление Европы. Россия была в их глазах главным центром всего того, что надлежало спасать в христианском обществе. Однако сторонников подобной позиции было слишком мало[794].
Если в самом начале 1830-х годов европейские авторы нагнетали страх перед движением русских на Запад, в Европу, то после 1833 года они запугивали обывателя, утверждая, что Россия устремится на Восток, к Константинополю. 26 июня (8 июля) 1833 года был заключён Ункяр-Искелесийский договор между Россией и Османской империей, значительно усиливший позиции России в зоне Проливов[795]. Европейцы были уверены, что император Николай I вознамерился реализовать план Екатерины II по укреплению южных рубежей России и завоеванию Константинополя. Во Франции и Великобритании возникли серьёзные опасения, что Российская империя станет хозяйкой Проливов, и эти две страны, сами имевшие противоречия на Востоке, объединились перед лицом «русской угрозы, заявив протесты против действий России[796].
Именно такие идеи развивает французский политический деятель и учёный Жюль-Ксавье де Бревери (1805–1877), автор ряда книг о Востоке. В 1834 году он опубликовал брошюру «О турецком вопросе и посягательствах России»[797], в которой развил тему «русской угрозы». По его мнению, европейские державы не понимают всей важности Восточного вопроса, в то время как Россия последовательно идёт к осуществлению своей заветной цели — подчинению Константинополя и Проливов. «В тот день, когда русские станут хозяевами Дарданелл, они смогут диктовать законы Европе», — утверждает Бревери[798]. Он подчёркивает, что Россия на протяжении столь длительного времени угрожала Турции, что европейцы привыкли воспринимать её как жертву русской агрессии и не предпринимали никаких усилий по её спасению[799]. По его мнению, именно от разрешения Восточного вопроса «зависит будущее России и, может быть, всей Европы»[800] и призывает Францию, Великобританию, Австрию и Пруссию объединить усилия, добиться отмены Ункяр-Ускелесийского договора, поддержать Османскую империю и натравить её на Россию с целью «разрушить её влияние в Чёрном море, дестабилизировать её южные провинции, протянуть руку помощи Польше, нанести России поражение и заставить её обороняться вместо того, чтобы наступать»[801]. По сути, эти идеи будут воплощены в ходе Крымской войны. В целом же Бревери не оригинален, используя Восточный вопрос и тему «русской угрозы» для решения собственных французских задач: восстановления былого престижа страны путём разрушения Венской системы международных отношений[802].
Франция в поисках союзников: виртуоз политического «переобувания на ходу» аббат Прадт
Итак, во Франции не было единодушия во взглядах на Россию ни после польского восстания, ни после подписания Ункяр-Искелесийского договора. Во многом это было связано с кризисом англо-французского «сердечного согласия», когда Франция искала союзников и обращала свой взор на Россию. В это время появляется целый ряд работ, в которых пропагандировалась идея сближения с Россией. Автором одной из них был уже знакомый читателю аббат Прадт. Несколько лет назад жёстко клеймивший Россию, теперь он выступает за союз с ней. В 1836 году он публикует книгу «Восточный вопрос во всеобщем и частном аспектах»[803]. Сколь ужасной он рисовал Россию в 1828 году, сколь непримиримым её врагом он был тогда, столь ярым и страстным её защитником он выступает восемь лет спустя.
Если раньше Прадт внушал читателю страх перед «русской угрозой», то теперь он призывает снизить накал страстей во французском обществе в отношении России, полагая, что французы сами наделали много шума вокруг Восточного вопроса. При этом во введении автор отмечает, что пишет только правду (до этого, критикуя Россию, Прадт, безусловно, тоже был предельно честным). Теперь он столь же честно сообщает читателю, что почти вся европейская пресса, будь то английская, будь то французская, слишком несправедлива по отношению к императору Николаю, которого в Европе буквально ненавидят, потому что завидуют. По его мнению, можно было бы оправдать такое отношение к России, если бы та демонстрировала амбициозное поведение, однако это не соответствует действительности. В результате, подчёркивает Прадт, пятьдесят лет Европа пребывала в состоянии лжи, но чтобы из него выйти, надо вернуться к правде, и он эту правду читателю сообщает. Хотя правда всякий раз у него новая в зависимости от обстоятельств.
При этом автор вовсе не возлюбил Россию. Он лишь полагает, что Европа преувеличивает степень «русской угрозы», а на самом деле Россия не является столь свирепой и могущественной, как это могло показаться на первый взгляд. Более того, он защищает политику России по всем направлениям. Он оправдывает её действия в Польше и даже обосновывает законность прав России на польские территории, подчёркивая, что Польша, благодаря России, получила конституцию. Прадт отмечает, что французы, симпатизируя полякам, не могли говорить о Польше объективно. Действительно, защита Польши стала своеобразным комплексом политиков левого и либерального толка. Европу, особенно Францию, тогда охватили полонофильские настроения, и любовь к полякам и «мученице Польше» имела своей обратной стороной ненависть к России. Прадт же представляет Россию (в этом тексте) естественной защитницей Польши, её настоящим ангелом-хранителем.
Он даже оправдывает подавление польского восстания 1830–1831 годов и варшавскую речь Николая I. По словам Прадта, Европа буквально предала императора Николая анафеме. Приводя на страницах своей книги полный текст речи (хотя в европейской прессе был распространён целый ряд «аутентичных» текстов выступления российского государя), он особо отмечает, что поляки подняли восстание безо всякой причины, низложили власть императора, вынудили брата императора великого князя Константина бежать и убили русских военных, ставших жертвами верности долгу. Поэтому, недоумевает Прадт, «каким образом после этого должен был действовать и что должен был говорить Николай? Неужели он должен был чувствовать и говорить, как лондонский или парижский журналист, как член европейских клубов и участник европейских банкетов?»[804]
Также Прадт не видит для Европы никакой угрозы, исходящей от заключения Ункяр-Искелесийского договора. По его словам, российский император всего лишь оказал помощь султану, после того как другие державы эту просьбу проигнорировали (что, собственно, и произошло на самом деле —
Прадт упрекает европейцев в короткой памяти и подчёркивает, что Европа забыла, что она должна быть признательна России, которая освободила Европейский континент от диктата Наполеона и проявила великодушие по отношению к поверженной Франции, выступая против её расчленения после Ватерлоо. Европейские троны были восстановлены на основе принципа легитимизма только благодаря императору Александру. Именно ему, этому «Агамемнону Европы», Европа обязана своим будущим.
Очень мудрые слова, жаль только, что у самого Прадта слишком короткая память, и в искренность его суждений верить не приходится.
Содержание работы Прадта представляет интерес ещё и потому, что позволяет представить всю глубину проблемы формирования образа
Действительно, боялись не только одну Россию, но именно сильная Россия была традиционным европейским пугалом, которое приводило европейцев в ужас с завидным постоянством, а не время от времени. Правда, как только Россию начинали использовать в качестве выгодного союзника, этот кошмар тут же отступал или аккуратно убирался в закрома европейской памяти, поскольку это был страх не реальный, а сконструированный, воображаемый, рабочий инструмент, с помощью которого при необходимости можно было воздействовать на обывателя. Так, отмечал Прадт, одна из французских газет избрала объектом своей ненависти Англию, считая, что всё вселенское зло приходит оттуда. Другие обрушивали свою ненависть на Россию, причём, по его мнению, ненавидели её больше всех именно англичане. Но и во Франции, продолжает Прадт, наблюдается та же враждебность по отношению к России. Нас, однако, интересуют в первую очередь причины этой ненависти, которые выявляет Прадт. Ненависть к России автор логично связывает с поражением наполеоновской Франции и с утратой ею лидерства на континенте, когда главенствующую роль стала играть Россия. Для постнаполеоновской Франции комплекс превосходства был своеобразной компенсаторной реакцией на утрату её позиций в Европе. Кроме того, продолжает Прадт, французы никогда не простят Русскую кампанию, не простят русским того, что именно в России «разбился скипетр, занесённый Францией над всей Европой» (и здесь мы можем вспомнить про «Березину» — слово, ставшее синонимом национального унижения). Хотя, поясняет Прадт, «если эта боль справедлива, то обида на Россию — вовсе нет, поскольку Россия не звала Великую армию ни в свои пустыни, ни под своё ледяное небо»[808].