Прадт отмечает, что, по словам некоторых публицистов, «варвары Севера дважды пришли в Париж, столицу цивилизации». «Однако кто их туда привёл? Разве они туда пришли сами по себе?» — задаётся он вопросом[809]. Но не следует забывать, что в 1828 году Прадт сам пугал своих соотечественников новыми варварами, стоявшими в двух шагах от Вены и Берлина, правда, теперь он всё это, видимо, не считал актуальным.
И всё же главная задача Прадта заключалась в том, чтобы не просто успокоить читателя относительно завоевательных амбиций России, но доказать, что она только внешне является могущественной, а в реальности её потенциал гораздо слабее, ведь всё в России лишь видимость, и каждое её, казалось бы, преимущество имеет свою обратную сторону. Россия владеет обширными территориями, но там много необрабатываемых земель с редким населением и отсутствием средств сообщения. Климат является естественной защитой от внешних угроз, но он же препятствует российской агрессии, ограничивая военные действия лишь пятью месяцами в году. «Русской зимы хватило для того, чтобы одолеть человека, победившего мир», — пишет он. Несмотря на значительную численность населения России, население Европы его превышает, и оно растёт более быстрыми темпами. 700-тысячная русская армия сильна только на словах, потому что она рассредоточена, а русский солдат, легко выживающий на своей собственной земле, во Франции просто умрёт от голода. Аналогичная ситуация с флотом: флоты на Балтике и Чёрном море слишком отдалены друг от друга для того, чтобы эффективно взаимодействовать. У России нет колоний, нет внешней торговли, её приморское население немногочисленно и мало связано с морем. То же самое и с финансами: их достаточно для внутренних нужд, но не хватает для внешнего действия. Поэтому Россию, отмечает Прадт, сравнивают со скованным гигантом: «если ему выколоть глаза, его будет легко опутать цепями»[810] (вероятно, Прадт, вспомнив книгу Джонатана Свифта, обыгрывает эпизод, где повествуется о плане лилипутов в отношении Гулливера).
Поэтому европейцам нечего опасаться России, ведь если на востоке Европы Россия доминирует, то на западе — вовсе нет, и по всем критериям Запад превосходит русский Восток: «по населению, богатствам, наукам, организации, средствам действия, по всем этим критериям Запад опережает Восток»[811]. Европа соединена очень тесными связями, необходимыми для её самосохранения, и придерживается принципа взаимопомощи; значительная консервативная её часть настроена против преобладающей роли России. Такое европейское единство, подчёркивает Прадт, носит не агрессивный, а оборонительный характер, необходимый для поддержания
Проблема, поднимаемая Прадтом, окажется очень востребованной: Россия — это колосс на глиняных ногах, и вся её сила и могущество являются лишь видимостью. Маркиз де Кюстин эту мысль увековечит: Россия — «царство фасадов».
Как видим, Прадт весьма прагматичен как в своих страхах перед Россией, так и в её защите. И неприязнь к России, и её оправдание глубоко просчитаны и рациональны, для Прадта это лишь механизм внутриполитической борьбы, попытка формирования идеологии, в которой страхи и раздражение в адрес России используются как козырные карты.
Образ России, созданный аббатом Прадтом, оказался весьма эластичным, подвижным, зависимым от политической конъюнктуры. Он запросто меняет свои взгляды на Россию на противоположные в зависимости от ситуации. Когда речь заходит о поисках союзников, Прадт обращает свой взор на Россию и представляет её на страницах своей работы совершенно иной. Россия буквально на глазах преображается, а все её прежние негативные стороны трансформируются почти в достоинства. Это лишь подтверждает тезис о русофобии как механизме решения собственных национальных задач. Как отмечает В. А. Мильчина, «обольщение теми или иными аспектами русской жизни всякий раз объяснялось в первую очередь внутренними потребностями французов. Всякий раз они искали у русских то, чего им недоставало у себя: то просвещённого реформаторства, то непреклонного традиционализма, то духовности, соборности и антибуржуазного коллективизма…»[813] В то же время неизменной чертой сочинений Прадта остаётся характерная для постнаполеоновской Франции оптика превосходства и изображение России колоссом на глиняных ногах.
Метаморфозы аббата Прадта лишь подтверждают, что образ России конструируется в зависимости от ситуации, и его адаптация связана с конкретными внутриполитическими задачами, стоявшими перед Францией. Не от политики России, а от текущей политической ситуации во Франции и Европе в целом зачастую зависело, становился ли этот образ русофобским или русофильским.
По иронии судьбы аббат Прадт, никогда не симпатизировавший России, оказал ей большую услугу в 1812 году, будучи послом в Варшаве. Именно на него Наполеон возложил ответственность за катастрофу Великой армии, поскольку тот не обеспечил её снабжение ожидаемыми воинскими частями и лошадьми.
Рациональная русофобия прагматичных англичан
Причины французской русофобии следует искать не в экономических или внешнеполитических противоречиях между двумя странами. Главная причина, скорее, была идейной, цивилизационной. Франция по-прежнему воспринимала себя центром цивилизации: пусть былой престиж по окончании Наполеоновских войн был утрачен, она сохранила за собой статус страны, являвшейся оплотом передовых идей и либеральных взглядов. Поэтому если самодержавная Россия вызывала отторжение, то Россия, ставшая могущественной и занявшая, по сути, место Франции, — презрение и раздражение. Французская революция ознаменовала начало формирования общества среднего класса, а Россия воспринималась как нация, лишённая этого важного элемента социальной конструкции. Французы, ощущая своё культурное превосходство над Россией, не воспринимали её как европейскую страну и нацию. Всё это содействовало быстрому прогрессу антирусских настроений и страхов перед Россией[814].
Если французы считали, что Россия представляет угрозу их либеральным ценностям, то прагматичные англичане видели её способной составить конкуренцию в морском деле и колониальных предприятиях. При этом и те и другие активно использовали тему «русской угрозы» во внутриполитической борьбе.
Как уже отмечалось, именно в середине 1830-х годов англичане вводят в оборот термин
Как подчёркивал Дж. Х. Глисон, английскую русофобию можно объяснить с помощью двух подходов. В соответствии с первым, следует учитывать столкновение имперских амбиций двух великих держав, усилившихся после разгрома наполеоновской Франции. Согласно второму подходу, находящемуся на стыке политики и общественного мнения, причина английской русофобии коренится не только в столкновении интересов империй, но и в борьбе английских политических партий за голоса избирателей, поэтому истинную причину русофобии следует искать в британской внутриполитической жизни. Политические партии эксплуатировали страхи перед Россией с целью подвергнуть критике излишне примирительную, с их точки зрения, политику правительства перед лицом русской опасности для Британской империи. Кроме того, тема «русской угрозы» использовалась с целью оправдания операций по военному или экономическому захвату новых территорий, которые следовало присоединить до того, как ими овладеют русские «варвары» и «деспоты»[816].
Как справедливо отмечает Г. Меттан, «пока французские философы бились на идеологическом поле, обсуждали преимущества демократии и оттачивали аргументы против азиатского деспотизма, англичане открывали торговые пути и неустанно завоёвывали новые рынки»[817]. Поэтому, делает вывод исследователь, у английской русофобии не было ни религиозной, ни философской основы: «Любые упрёки русскому деспотизму были случайны и использовались главным образом в пропаганде, направленной против царя»[818].
Безусловно, на распространение антирусских взглядов в английском обществе влияли и экономические факторы, а именно конкуренция на Ближнем и Среднем Востоке. Кроме того, необходимо учитывать полонофильские настроения англичан, особенно сильные в Ньюкасле, Глазго и Манчестере[819]. Различия в политической системе между Россией и Великобританией также содействовали распространению русофобии. Как утверждал Дж. Х. Глисон, вполне вероятно, что отвращение, с которым практически все англичане относились к политическим институтам и социальной системе России, способствовало зарождающемуся антагонизму между двумя странами, однако в пропагандистской борьбе с Россией речь шла об отдалённых заморских территориях. В итоге незначительные, по сути, разногласия приобрели изначально непропорциональный размах. Отсутствие сочувствия к России порождало недоверие, подозрительность рождала ненависть, союз превращался в соперничество[820].
В 1836 году, как уже отмечалось, термин «русофобия» начинает активно использоваться в английской прессе радикалами, высмеивавшими тотальный ужас перед Россией, охвативший английских политиков. Как отмечал Дж. Х. Глисон, если взгляд на Другого описывать через некую «шкалу немилости», то в случае с Россией применимо к 1830-м годам можно говорить о высшей степени враждебности. При этом неприязнь, по крайней мере, умеренная, к чему-то далёкому и незнакомому — почти универсальное человеческое свойство. По словам историка, все люди, за исключением сентиментальных эмигрантов, относились к иностранному миру с некоторой долей неодобрения. Однако эта неприязнь к России, по мнению Дж. Х. Глисона, в 1830-е годы стала настолько сильной, что вполне можно говорить о «фобии», и этот термин с тех пор стал привычным. Русофобию исследователь именует «парадоксом британской истории», подчёркивая, что неприязнь к России, возникшая в Великобритании в начале XIX века, стала «наиболее ярко выраженным и устойчивым элементом национального видения внешнего мира»[821]. Известный британский историк Э. Кросс также пишет о «всеобщей волне русофобии» применимо к истории Великобритании XIX века[822].
Вполне обоснованным представляется вывод Дж. Х. Глисона о том, что о фобии как свершившемся факте можно говорить тогда, когда антипатия к иностранной державе достигает критической точки и становится настолько массовой и интенсивной, что нация психологически готова к войне при условии, что дипломатическая и военная ситуация оправдывают обращение к этому средству[823].
Венская система, в целом весьма стабильная конструкция, после пятнадцати лет своего существования начала испытывать кризисы: Июльская революция и революция в Бельгии, восстание в Царстве Польском, Восточный вопрос, который затрагивал интересы европейских государств. Значительное усиление позиций России, пусть и действовавшей в рамках «европейского концерта», стало вызывать раздражение, страх и зависть. Кроме того, Июльская революция во Франции и парламентская реформа 1832 года в Великобритании символизировали торжество либеральных принципов. Россия, намеревавшаяся восстановить на французском престоле Карла X и подавившая польское восстание, стала восприниматься либералами как воплощение антилиберальных ценностей и величайшая опасность для Европы. Поэтому к внешнеполитическим факторам добавился не менее важный идеологический компонент. При этом, как отмечает К. В. Душенко, спор между противниками русофобии и их оппонентами шёл не по поводу позитивного или негативного образа России и русских; это был спор о реальности «русской угрозы» британским интересам и способах противодействия ей[824].
16 февраля 1836 года виг лорд Стюарт, друг польских эмигрантов, выступил с критикой России и её внешней политики. На следующий день в еженедельнике
Особую роль в популяризации термина «русофобия» сыграл памфлет Ричарда Кобдена (1804–1865), промышленника, апологета принципа свободы торговли и убеждённого антимилитариста. 9 июля 1836 года в