Великобритания воспринимала конвенцию как победу своей дипломатии, поэтому после её заключения волна русофобии в стране резко пошла на спад. Следующие пять лет были периодом русско-английского сближения, а в 1844 году император Николай Павлович инкогнито под именем графа Орлова даже нанёс визит королеве Виктории в Лондоне. В эти годы антирусские статьи появляются не так часто; опубликовано лишь несколько книг о путешествии в Россию, и в целом произошёл заметный регресс в антирусской пропаганде, если не считать, конечно, неизбывной русофобии Уркварта, которая абсолютно не сочеталась с английской внешней политикой 1840-х годов, хотя и встречала одобрение в парламенте, где было могущественное политическое лобби, выступавшее за проведение более жёсткой линии в отношении России[895]. Уркварт являлся сторонником свободы торговли, поэтому был поддержан в кругах предпринимателей центральной и северной Англии, которых он своими частыми выступлениями смог убедить в том, что главная причина экономического застоя Великобритании заключается в русских импортных пошлинах.
В результате к концу 1840-х годов, как отмечает О. Файджес, «крепнущие ростки русофобии можно было обнаружить даже в самых умеренных кругах». По словам историка, среди широкой публики «любой разговор о политике, свободе, цивилизации и прогрессе неизбежно сворачивал на козни русских. Так формировались умонастроения целой нации»[896].
В отношениях между Россией и Францией даже после урегулирования Восточного кризиса напряжённость не только не ослабла, но ещё больше возросла. В самом конце 1841 года произошёл дипломатический инцидент, в результате которого российский посол граф П.П. Пален и французский посол барон Проспер де Барант, несмотря на то что официально отозваны не были, к выполнению своих посольских обязанностей не приступили, и интересы двух стран вплоть до 1848 года представляли поверенные в делах[897].
Мощные антирусские настроения проявлялись и в государствах Германского союза, причём если между немецкими и российскими властями был тесный контакт, а некоторые публицисты, более того, даже утверждали, что Пруссия зависит от России, то в обществе были популярны антирусские взгляды. В 1844 году Ф.И. Тютчев писал: «В самом деле, чем, если не нравственной безответственностью, объяснить ту пламенную, слепую, неистовую враждебность к России, которой она предаётся в течение многих лет?»[898] Дипломат отмечал, что пока эти настроения не представляют опасности, но такая ситуация «ведёт ко всё большему искажению общественного сознания в одном из важнейших для каждого народа вопросов, вопросе о его союзах…»[899]
Европа, говоря словами Ф.И. Тютчева, постепенно превратилась в «пугало для большинства представителей нынешнего поколения, сызмальства не перестававшего слышать постоянно повторяемый припев» о русской опасности. В результате «множество зрелых умов нашего времени без колебаний опустилось до младенчески простодушного слабоумия, чтобы доставить себе удовольствие видеть в России какого-то людоеда XIX века»[900].
Европейские публицисты упрекали Россию в политическом абсолютизме. Своим постоянным движением на Восток она внушала страх почти всей Европе. Вызывали опасения и набиравшие силу идеи панславизма. Что характерно, тема крепостного права мало эксплуатировалась в антироссийских обвинениях, потому что европейцы больше думали о Европе, нежели о России. Они продолжали смотреть на Россию через ставшую уже привычной оптику и даже не пытались понять и объективно оценить её потенциал, внутреннее состояние и внешнюю политику.
Европа начинает тяготиться благодарностью перед Россией, о чём очень точно написал граф К. В. Нессельроде, за которым в историографии несправедливо закрепилась репутация немца, только и делавшего, что вредившего России. 25 сентября 1840 года, в разгар Восточного кризиса, он писал барону П.К. Мейендорфу об отношении к России в Европе: «Мы оказали большую услугу Европе: со временем её поймут и примут, как всегда принимают с жадностью нашу помощь во время крупных социальных кризисов; но нам никогда не будут благодарны, ибо благодарность перед Россией и её государями стала тяжестью, которая обременяет всех. Нас лучше ненавидеть без причины, чем отплатить нам добром»[901].
Как формировалась русофобия: сверху или снизу?
Возникает ряд вопросов: русофобия, активно развивавшаяся в это время, направлялась снизу или сверху? Кто формировал общественное мнение? Какое влияние антирусские идеи оказывали на массу населения? Влияло ли общественное мнение на принимаемые властями политические решения?
Конечно, большая часть населения испытывала безразличие к иностранным делам, и тут можно вспомнить слова русского историка М.П. Погодина, который в годы Крымской войны в своих записках о внешней политике, адресованных императору Николаю I[902], отмечал, что есть две Европы, Европа газет и журналов и Европа настоящая, которые «в некоторых отношениях <…> даже не похожи одна на другую»: «В настоящей Европе большинство думает о делах своих, о процентах и об акциях, о нуждах и удовольствиях, и не заботится ни о войне, ни о мире, ни о России, ни о Турции, разве в отношениях к своим непосредственным выгодам»[903]. Кроме того, по причине неграмотности далеко не все могли читать газеты и поэтому не были подвержены влиянию прессы. Как отмечал Дж. Х. Глисон, проанализировавший тиражи английской прессы, лишь незначительное меньшинство читало газеты[904].
Но если в целом численность тех, кто читал газеты, была невелика, то в столицах, как правило, она была значительно выше. У лондонцев, как и у парижан, существовала традиция просматривать газеты в кофейнях и читальнях. Парижане читали очень много. А в начале 1840-х годов, когда произошла революция во французской прессе и некоторые газеты стали дешёвыми за счёт публикации в них рекламных объявлений, количество читающей публики значительно возросло, а политические идеи начали проникать в сознание той части общества, которая интересовалась политикой.
Несмотря на то, что в процентном соотношении в Великобритании русофобы составляли лишь небольшую часть нации, внешняя политика страны направлялась в соответствии с их взглядами (исключая период англо-русского сближения первой половины 1840-х годов). Политики реагировали быстрее, чем общественное мнение. Политический курс страны определялся министром иностранных дел, премьер-министром, правительством, но не парламентом, газетами или общественностью. Русофобы в определённой степени катализировали естественную конкуренцию между Великобританией и Россией, но в 1830-е годы ещё оказывали весьма опосредованное влияние на образ мыслей английских политиков[905]. Однако к середине столетия ситуация меняется. С развитием железных дорог и газетного дела общественное мнение становится значительной силой в британской политике, возможно, перевешивающей влияние парламента и даже самого правительства[906].
Что касается Франции, то французы в XIX веке, вероятно, больше, чем представители других наций, потрудились над созданием одиозного образа России, и это при том, что в постнаполеоновскую эпоху противоречия между Россией и Великобританией были гораздо серьёзнее. Но если в Великобритании негативное отношение к России и страх перед ней были вызваны реальными или потенциальными противоречиями между державами в сфере внешней политики и торговли, а сам термин
В то же время для французов, как и для англичан, русофобия являлась политическим инструментом, механизмом, который можно было использовать в конкретной ситуации, а потом до поры до времени забывать о нём. Именно в эти годы, во время Восточного кризиса, была написана книга, ставшая во многом символом русофобии. Эта книга — «Россия в 1839 году» маркиза Астольфа де Кюстина, созданная по мотивам его путешествия по нашей стране летом 1839 года, но опубликованная только в 1843 году.
Глава 7. МАРКИЗ ДЕ КЮСТИН И ИНФОРМАЦИОННЫЕ ВОЙНЫ XIX ВЕКА
«Россия в 1839 году» маркиза де Кюстина: «вечная книга о вечной России»?
Итак, в 1830-е годы негативный образ России прочно укоренился в сознании европейцев. Русофобия стала модной темой, на ней можно было зарабатывать политические очки, строить с её помощью карьеру и использовать в политических дискуссиях. В Европе происходило настоящее брожение идей, либералы конкурировали с консерваторами, а также демократами, социалистами и коммунистами; идеи демократии начали всё больше овладевать общественным сознанием. В такие переходные моменты, как читатель уже видел, всегда усиливается интерес к
Приезд Кюстина в Россию вовсе не был редкостью. Первая половина XIX века стала временем активных путешествий по Европе и появления большого количества работ о них[909]. Маршруты были самыми разными, и Россию весьма часто выбирали как одно из мест, которое непременно следовало посетить, ведь она представлялась привлекательной, да ещё и экзотической страной. Кто-то желал своими глазами увидеть варварскую деспотичную державу, кто-то, напротив, найти подтверждение тому, что именно России принадлежит будущее и она является последним оплотом традиционных ценностей. Хотя, несомненно, зачастую видели то, что хотели или должны были увидеть. Да и многое ли видели? Две столицы, да ещё пару-тройку городов, как правило, Нижний Новгород и Ярославль. Русского языка не знали, общались со столичной элитой (часто оппозиционной, восторженно относящейся к Европе и критикующей местные порядки). Очень часто приезжали со своим багажом знаний, сформировавшимся под влиянием уже сложившейся литературной традиции, дополненной мемуарами участников Русской кампании Наполеона Бонапарта. Как справедливо отмечает Н. В. Промыслов, «несмотря на отсутствие каких-то массовых жестокостей и известную „галантность" ведения военных кампаний в начале XIX в. (по сравнению с ожесточением тотальных войн XX столетия), созданный за годы Французской революции и период правления Наполеона в целом негативный образ России надолго сохранился в исторической памяти французов. Пережитые французской армией бытовые и погодные лишения в России были перенесены на страну и её жителей»[910].
Конечно, приехать в Россию было не так просто, хотя теоретически никаких сложностей не предвиделось, ведь пароходное сообщение было налажено, а весь путь занимал чуть больше недели[911]. Существовала проблема иного свойства, и она заключалась в том, что император Николай Павлович был против активных контактов с Францией, где в 1830 году произошла революция. Поэтому связи с ней были предельно ограничены; государь опасался «тлетворного влияния» Запада, говоря словами шефа Третьего отделения графа А. X. Бенкендорфа. Император также противился тому, чтобы французы активно посещали Россию, а его соотечественники — Францию и особенно Париж, поэтому паспорта выдавались крайне неохотно. А паспорт тогда — как нынешний загранпаспорт, без него невозможно отправиться за границу. Дворянам разрешение на пребывание за границей выдавалось на срок до пяти лет, а для более длительного пребывания нужно было получить разрешение императора. Да и стоило оформление паспорта весьма дорого, но при желании любой запрет можно обойти, причём легально: по тогдашним правилам от уплаты пошлины освобождались, помимо прочего, лица, нуждавшиеся в лечении за границей. Достаточно было предоставить медицинский документ, в котором рекомендовалось пребывание на водах Баден-Бадена, а тогда просто Бадена, — именно в то время лечение на водных курортах становится модным. Поэтому русские аристократы сплошь оказывались «хворыми»; как писала Авдотья Яковлевна Панаева, «понятно, что все богатые люди добывали себе легко такие свидетельства и даром получали паспорты»[912]. Например, князь Пётр Андреевич Вяземский, долгие годы бывший «невыездным», только в 1838 году получил разрешение отправиться в Европу. И отправился он, конечно, «на воды» в Германию для лечения глаз. На курорте он, естественно, побывал, но его заветной целью был Париж, и там он за время путешествия трижды сумел «подлечиться»[913].
Столь же непростым делом было для иностранцев попасть в Россию: путешественники должны были получить в российском посольстве визу, а потом пройти сложную процедуру на таможне, включая пребывание в карантине.