Июльская революция и восстание в Царстве Польском 1830–1831 годов: страх перед русским «Аттилой» Николаем I и ненависть к России как изнанка «любви» к Польше

Через пятнадцать лет после окончания Наполеоновских войн Россия, стараниями императора Александра I не допустившая превращения Франции во второстепенную державу и содействовавшая принятию либеральной Хартии, стала восприниматься как угроза либеральным принципам. На Российскую империю, разрушившую планы Наполеона установить мировое господство, начинают смотреть как на силу, способную утвердить за собой статус мирового гегемона.

Поначалу европейцы занимались изобретением страха пред Россией, нагнетая его, преувеличивая «русскую угрозу», а к 1830-м годам, после Июльской революции во Франции, подавления восстания в Царстве Польском, а также после заключения Ункяр-Искелесийского договора негативный настрой в отношении России постепенно приобрёл массовый характер. Именно тогда Францию и Великобританию охватила настоящая эпидемия русофобии, о чём писали английские радикалы, говоря о её распространении как опасной болезни. Это совершенно справедливо, поскольку страхи распространяются столь же быстро, как настоящие инфекции, а в условиях активного развития прессы эти фобии, зачастую искусственно созданные, получают вполне реальные очертания.

Итак, в конце июля 1830 года король Карл X Бурбон лишился трона. Характерно, что самодержец Николай I предупреждал своего венценосного брата о том, что нарушение Хартии повлечёт за собой катастрофические последствия для страны. Конечно, император Николай Павлович, убеждённый защитник принципа легитимизма, считал Июльскую революцию, приведшую к власти либерального «короля-буржуа» и «короля-баррикад» Луи-Филиппа Орлеанского, нарушением легитимных порядков в Европе, а самого короля французов считал узурпатором трона. Более того, в эмоциональном порыве он хотел осуществить вооружённую интервенцию во Францию с целью восстановления на престоле Карла X[742]. Только после того, как эта идея не нашла отклика в Пруссии и Австрии и великие державы постепенно признали режим Луи-Филиппа, император был вынужден присоединиться к европейским государям, однако до конца своих дней никогда не называл Луи-Филиппа «государь, брат мой», как это было принято между монархами[743]. Пришедшие к власти либералы-орлеанисты, сторонники короля Луи-Филиппа Орлеанского, отныне видели в императоре Николае I грозного идеологического противника. Под воздействием либеральной пропаганды миф о «просвещённом деспотизме» уступил место мифу о «деспотизме азиатском». Именно в это время наблюдается активное противопоставление самодержавной России либеральной Европе, а противостояние между революцией и Россией, по словам Ф.И. Тютчева, становится ключевым[744].

После Июльской революции французы всерьёз опасались вторжения русских войск на территорию Франции с целью восстановления династии Бурбонов. Они искренне полагали, что только разразившееся восстание в Царстве Польском на целый год поглотило всё внимание и силы императора Николая I и в итоге спасло Францию от военного вмешательства России. А под влиянием того, что Николай Павлович был готов оказать помощь и нидерландскому королю в деле подавления революции в Бельгии, страх перед русскими в Европе возрос ещё больше.

Июльская революция стала катализатором революционного движения в Европе. 29 ноября 1830 года началось восстание в Варшаве. События в Царстве Польском вышли за пределы внутренней российской проблемы и стали объектом пристального внимания и политических дискуссий во всей Европе.

Для среднестатистического француза и англичанина поддержать восстание в Польше означало благоприятствовать развитию демократической идеи в своей стране. Однако король французов Луи-Филипп был вовсе не склонен вмешиваться в решение польского вопроса, считая его внутренним делом России. Как и случае с Русско-турецкой войной, политика французского правительства расходилась с общественным мнением. Власти, конечно, тоже были настроены полонофильски, но Луи-Филипп, желая быть признанным полноправным монархом, не имеющим намерения раздувать пожар революции и заниматься её экспортом, отказался от оказания вооружённой помощи полякам, полагая, что это могло привести Францию к войне с Россией, а следовательно, с Австрией. Поэтому министр иностранных дел генерал Орас Себастьяни заявил о невмешательстве Франции в дела Польши.

Французские власти подходили к польской проблеме с рациональных позиций. Как отмечал французский исследователь Р. Мартель, «министры наших королей имели в виду исключительно интересы своей страны и никогда не руководствовались соображениями сентиментального свойства. Они были хорошо информированы о том, что происходит в Польше; они холодно осуждали происходящее там и оказывали ей поддержку в самой незначительной степени». Историк делал вывод: «Польша была средством, а не целью, объектом сделок, разменной монетой даже для Франции», и если «во внешней политике Франции „польский вопрос" всегда был подчинён собственным государственным интересам, диктовавшим постоянные компромиссы с другими участниками европейского концерта держав», то «во французском гражданском обществе издавна существовала искренняя солидарность с народом Польши, мечтавшим о национальной независимости»[745]. Такое противоречие отчётливо проявилось в ходе восстания 1830–1831 годов.

Аналогичная ситуация сложилась в Великобритании. Глава внешнеполитического ведомства лорд Г. Дж. Пальмерстон симпатизировал полякам и присоединился к осуждению императора Николая I, однако, принимая во внимание позицию Австрии и Пруссии, также владевших частями Польши и потому едва ли склонных выступать против России, решил, что было бы неосторожным навязывать точку зрения английского кабинета силой оружия. Как и король Луи-Филипп, Пальмерстон опасался подвергать Европу риску всеобщей войны[746].

Между тем пропаганда в пользу восставших поляков в Великобритании и Франции велась весьма активно. В неё были вовлечены не только либералы левого толка и радикалы, но и католики, всегда симпатизировавшие католической Польше и озабоченные притеснением католической и униатской церквей в Царстве Польском[747]. Так, в католическом издании «L`Avenir» в декабре 1830 года граф Шарль Монталамбер (1810–1870) писал о том, что восстание в Польше является борьбой угнетённых католиков против русских притеснителей-православных. Либерал Бенжамен Констан, поляк Леонард Ходзько произносили пламенные речи, призывая всех друзей свободы поддержать Польшу. Из Парижа, Лиона, Страсбурга в Польшу направлялись волонтёры, полякам помогали медики, деятели культуры устраивали благотворительные лотереи в пользу восставших.

Временами Париж охватывал народный гнев. В марте 1831 года в столице распространилась новость, будто русская армия вступила в Варшаву. Парижане вышли на Елисейские поля с лозунгами «Смерть русским!»

В Царство Польское тем временем был направлен фельдмаршал И.Ф. Паскевич, немедленно приступивший к подготовке наступления. В начале августа Варшава была окружена русскими войсками. Главнокомандующий передал осаждённым обращение Николая I, в котором он в последний раз обещал амнистию при условии добровольной сдачи оружия и подчинения императорской власти. Депутаты сейма отвергли предложение. 27 августа (7 сентября) 1831 года после сорока восьми часов кровопролитных боёв русские войска вступили в Варшаву.

С начала сентября 1831 года первые полосы французских газет были посвящены событиям в Польше. Когда наконец 15 сентября во Франции узнали о капитуляции Варшавы, в Париже вспыхнул бунт. На улицах раздавались крики: «Да здравствует республика!»; парижане били окна министерств, пытались проникнуть во дворец Пале-Рояль. В течение нескольких дней народ устраивал в столице антирусские манифестации, для усмирения которых потребовалось вмешательство войск. Под окнами особняка, в котором располагалось русское посольство, раздавались крики: «Долой русских! Да здравствует Польша! Месть!»[748]

Французская общественность живо откликнулась на события в Царстве Польском. Например, известный поэт О.М. Бартелеми восклицал: «Благородная сестра! Варшава! Она умерла за нас! Умерла с оружием в руках, не услышав нашего крика сострадания <…> Не говорите больше о славе наших баррикад! Вы хотите увидеть приход русских: они придут». Аббат Ф.Р. де Ламенне в статье «Взятие Варшавы» писал: «Варшава пала! Героическая польская нация, брошенная Францией, отвергнутая Англией, пала в борьбе против варварских орд <…> Славный народ, наш брат по вере и по оружию, когда ты сражался за свою жизнь, мы могли помочь тебе только нашим состраданием, и сейчас, когда ты повержен, мы можем тебя лишь оплакивать. Народ героев, народ нашей любви, упокойся в могиле, где ты оказался из-за преступления одних и подлости других. Но ещё жива надежда, и пророческий голос говорит: Ты возродишься!»[749]

Подавление восстания и последовавшие за этим репрессии отрицательно сказались на отношении к России в Европе, формируя её крайне негативный образ. Как отмечает Г. Меттан, «Николай I утратил лавры „освободителя" Греции, которые давно оспаривали другие державы, и закрепил свою репутацию азиатского деспота»[750]. По словам М. Малиа, именно события в Польше произвели метаморфозу в восприятии России и вызвали настоящий шок в Европе. Польские патриоты были подавлены, а Царство Польское лишено конституции и автономии. Запад создал новый образ России, которая теперь представлялась оплотом агрессивной воинствующей реакции[751]. России начали припоминать разделы Речи Посполитой и вступление русских войск в Париж, не забывая при этом превозносить героическое сопротивление поляков. Слова генерала Себастьяни «Порядок царствует в Варшаве» были растиражированы оппозицией и даже использованы в качестве подписи к популярной карикатуре Ж. Гранвиля и Э. Форе, на которой был изображён казак, попиравший трупы поляков. Олицетворением перемен, произошедших с образом России, явился князь Адам Чарторыйский, прежде друг и министр императора Александра I, теперь выступивший против императора Николая I в качестве главы Временного правительства Польши.

По словам М. Малиа, европейцы вдруг осознали, что «Польша после Франции является самой героической нацией в Европе. С ростом либерального движения в Европе после Июльской революции Польша стала восприниматься как главный оплот всех прогрессивных ценностей и получила дополнительный ореол славы как самая верная из союзниц великого императора»[752].

После подавления восстания его лидеры и многие участники эмигрировали в Западную Европу и вскоре осели там, прежде всего во Франции и Великобритании. Князь Чарторыйский, «некоронованный король Польши», после подавления восстания обосновался сначала в Лондоне, где попытался убедить британское правительство вмешаться в события и, если необходимо, начать войну против России. Однако, разочарованный бездействием британцев, осенью 1832 года он отбыл в Париж[753], поселился в особняке Ламбер, ставшем центром польской эмиграции.