По словам британского историка О. Файджеса, быстрый территориальный рост Российской империи и демонстрация её силы в войне с Наполеоном произвели глубокое впечатление на европейцев. Европу буквально захлестнула волна памфлетов, записок путешественников и политических трактатов, буквально кричавших о «русской угрозе». Как отмечает исследователь, основанием для появления множества сочинений, в которых развивалась тема «русской угрозы», была не только действительная или воображаемая угроза. Свою роль сыграл иррациональный страх перед «чужими» азиатами, по определению враждебными европейским свободам и цивилизации. «Эти фантастические описания сформировали стереотипный образ России как страны дикой, агрессивной и по самой природе своей захватнической, но вместе с тем достаточно хитрой и коварной, чтобы втираться в доверие и применять против Запада „невидимую силу"»[669]. В результате рост знаний о России лишь усиливал подозрения европейцев, а «русская угроза» в их глазах теперь принимала конкретные очертания и ощущалась как нечто неизбежное.

В 1815 году французский католический публицист и общественный деятель Франсуа-Мари де Фромен опубликовал памфлет «Замечания о России», в котором утверждал, что территориальная экспансия являлась неизбежным принципом Российской империи. Спустя два года работа была переиздана[670].

В 1822 году вышла книга под названием «Россия и рабство», автор которой скрыл своё имя за инициалами «M.P.D.»[671] Им был Поль Дюкре (1774–1858), в 1792 году эмигрировавший вместе с братом Франсуа в Россию. В Москве он сначала служил учителем, а потом и сам создал школу, став её директором. В 1808 году он вернулся во Францию, где его ожидала карьера чиновника. Брат, вероятно, погиб в России в 1812 году.

В своей книге Дюкре особое внимание уделяет проблеме крепостного права, хотя работа посвящена самому широкому кругу вопросов: истории страны, системе образования, торговле и производству, даже русской музыке.

В либеральном духе автор развивает популярный со времён Монтескьё тезис об отсутствии в России среднего класса и необходимости эмансипации русского народа: «Третье сословие ещё только нарождается в Российской империи»[672]; «это единственная страна Европы, которая существует без третьего сословия, по крайней мере, это название не хотят давать многочисленному классу нации <…> Почти во всех странах Европы народ вмешивается в дела управления и находится под непосредственной защитой монарха. В России народ существует только посредством дворянства и для него. Он выносит все тяготы государственного бремени, он кормит и защищает государство, но простолюдины, являясь подданными, не имеют никаких привилегий»[673].

Перед читателем на страницах книги в очередной раз заново открывается Россия. Автор подчёркивает, что и крепостное право до него никто из европейцев серьёзно не изучал. В предисловии Дюкре отмечает, что его работа никак не могла скомпрометировать общественный порядок в России, поскольку русские крепостные не умели читать не то, что по-французски, но и по-русски. Что касается «бояр» или помещиков, то, по словам исследователя, «угнетатели никогда не читают книг в пользу угнетённых»[674]. Он также утверждает, что его книга является плодом зрелых размышлений, а не эмоционального порыва, поскольку написана спустя десять лет после возвращения из России, «среди народа более свободного и более счастливого». Однако Дюкре уточняет: «Я отнюдь не обвиняю русских, я обвиняю крепостничество»[675]. По его мнению, виноваты не помещики, а учреждения, порядки[676]. Эту мысль Дюкре постоянно повторяет, уверяя, что он не хочет выглядеть неблагодарным перед страной, которая дала ему приют в годы испытаний[677].

Книга Дюкре вовсе не является русофобской, более того, автор пишет о России скорее с участием и даже относит её к Европе. Однако эта работа во многом показательна: в дальнейшем авторы будут делать то же самое, что и Дюкре, а именно сравнивать Россию с Европой, в частности, с Францией, и благодарить Бога за то, что им выпало счастье родиться во Франции. В этом отношении Дюкре предваряет один из главных выводов маркиза де Кюстина. Дюкре писал: «Я находил такую большую разницу между законами и нравами России и моей страны, что воспринимал как одну из самых больших милостей Провидения тот факт, что я родился французом»[678]. Как и для мыслителей предыдущих столетий, взгляд на Россию для Дюкре — это попытка осознать собственные проблемы и извлечь из российского опыта уроки[679].

Меняется на Россию и взгляд англичан. Как отмечал М.С. Андерсон, жители одного государства редко уделяют большое внимание жителям другого государства, если только их не побуждают к этому надежды на прибыли или не вынуждают географическая близость или политическая необходимость[680]. До конца XVIII века у англичан таких побудительных мотивов не было, однако с революционными и Наполеоновскими войнами все изменилось.

В глазах многих англичан самая огромная империя, когда-либо существовавшая на земле, бросала слишком длинную тень на Центральную и даже Западную Европу. Если в 1812–1813 годах Россия была очень популярна в Великобритании, то сразу после победы над общим врагом страх перед Наполеоном Бонапартом сменяется опасениями перед Россией[681].

По словам Дж. Х. Глисона, в основе этого явления лежали колониальные имперские амбиции, когда державы, прежде удалённые друг от друга, превратились в соседей в колониальном мире и антагонизм стал нормальной ситуацией, а союзы — исключениями[682]. В то же время столь лёгкое объяснение неприязни к России обманчиво, поскольку оно не учитывает того факта, что русофобия возникла в момент, когда колониальная конкуренция была скорее потенциальной, нежели реальной. Фальшивое «Завещание Петра Великого» после 1815 года стало невероятно популярно в Великобритании[683], а мифическая «русская угроза» Индии превратилась в газетный штамп, и это далеко не случайное совпадение. Даже серьёзные издания склонялись к мысли, что победа России над Наполеоном открыла ей путь к мировому господству. Например, на страницах журнала «Edinburgh Review» в 1817 году утверждалось, что «было намного легче представить себе русскую армию в Дели или даже в Калькутте, нежели в Париже»[684].

Поэтому рациональные англичане всерьёз заинтересовались Россией. По окончании Наполеоновских войн объём информации о нашей стране заметно возрос, а книги о путешествиях стали необычайно популярными, однако качество такой литературы оставляло желать лучшего[685]. Путешественники и вернувшиеся с войны военные публиковали сочинения, в которых с особой тщательностью описывали пороки дворянства, крепостничество, тиранию и коррупцию властей, тем самым подпитывая уже существовавшие страхи. В результате такого роста знаний о России лишь усиливались подозрения европейцев, что делало в их глазах «русскую угрозу» более ощутимой и неизбежной[686]. Более того, эти впечатления в значительной степени заменяли достоверные данные, необходимые для выстраивания реальной политики Великобритании в отношении России[687]. Зачастую английские публицисты становились идейными вдохновителями русофобских выступлений в разных странах; помимо этого, были и многочисленные попытки британского вмешательства во внутренние дела России[688].

Одним из самых первых и неоднозначных произведений такого рода был «Очерк военной и политической мощи России в 1817 году» сэра Роберта Вильсона, ветерана Наполеоновских войн, одно время прикомандированного к русской армии. Как отмечает О. Файджес, Вильсон «сделал ряд фантастических утверждений (из тех, что невозможно ни доказать, ни опровергнуть), основанных, по его словам, на глубоком знании „кухни" царского правительства: что Россия задалась целью изгнать турок из Европы, захватить Персию, вторгнуться в Индию и подчинить себе весь мир»[689]. Умозаключения Вильсона настолько поражали своей дикостью, что многие над ними смеялись, однако такая радикальная позиция привлекала к работе пристальное внимание: её не просто широко обсуждали, но даже не отвергали главную идею Вильсона о стремлении России к мировому господству. В результате с этого времени воображаемая «русская угроза» вошла в политическое пространство Великобритании как совершенно реальная опасность[690].

Как полагает Г. Меттан, именно в 1815 году, сразу после свержения Наполеона, в Великобритании зарождается русофобия[691]. По мнению исследователя, тогда «у англичан развилась практически параноидальная русофобия, подогреваемая страхом перед русской угрозой благополучию их собственной колониальной империи»[692]. Страхи перед Россией, действительно, активно нагнетались, однако применимо к этому времени вряд ли правомерно говорить о формировании русофобии как таковой. Изначально опасения перед могуществом России не были страхом перед вторжением чужой цивилизации. Это была реакция великих держав на значительное усиление одной из них. Так было, например, в случае с Людовиком XIV и Наполеоном Бонапартом[693]. Основу Венской системы как раз и составляла идея баланса сил между державами, когда каждая стремилась не допустить усиления других.

Либералы, ненавидевшие Наполеона как душителя свободы, теперь обратили свою ненависть на Россию, ставя ей в упрёк создание Священного союза — консервативной структуры, целью которой была борьба с либеральными и революционными идеями в Европе. По словам М. Малиа, эта организация была «навязана» Александром I всем державам, кроме Великобритании[694]. Общеизвестно, что создание Священного союза было инициативой российского императора, и поначалу в Европе к этой идее отнеслись с большим скепсисом. Однако наибольшие выгоды от его деятельности получила вовсе не Россия, а Австрийская империя: канцлер князь Клеменс фон Меттерних быстро понял, какую пользу эта организация могла принести именно его стране в борьбе с революционными и национально-освободительными движениями[695].

Страх перед Россией усилился спустя десятилетие после Венского конгресса, когда её могущество соединилось с её антили-беральной политикой, как это представлялось Западу. Это было связано сначала с национально-освободительной революцией в Греции, в ходе которой император Александр I изначально занял выжидательную позицию, считая греков «карбонариями», а потом и с восшествием на престол императора Николая I, ознаменованным восстанием декабристов. Именно подавление восстания декабристов способствовало созданию негативного имиджа России[696]. Начиная с этого времени, по словам М. Малиа, в Европе формируется образ России как «жандарма Европы»[697].

Представляется, что такое утверждение является перенесением суждения современного историка на общественное мнение 1820-х годов, да и сам термин «жандарм Европы» появляется гораздо позже. В декабре 1825 года Европа имела весьма смутные представления о том, что произошло на Сенатской площади, тем более что российские власти, прежде всего граф К. В. Нессельроде, сделали всё возможное, чтобы это восстание не испортило репутацию России, не вызвало сомнений в легитимности нового царствования. Стараниями Нессельроде восстание декабристов было представлено европейским правительствам как часть общеевропейского революционного движения, с которым Россия быстро справилась, при этом особенно подчёркивалось, что по отношению к бунтовщикам императором было проявлено великодушие[698].

Однако западные политики не имели ясного представления о том, каким будет царствование нового российского государя. Именно после смерти императора Александра I в Европе, особенно во Франции, наблюдается всплеск интереса к России. Однако дело было не только в интересе, ведь всё незнакомое, неизвестное, как правило, вызывает опасения, активирует уже укоренившиеся страхи, в том числе перед варварами, гуннами и готами, о чём поведал читателю в своей книге французский писатель Альфонс Рабб (1786–1830).