Помнится, Чернобородый и Серая и правда говорили, как предпочли бы смерть частичному снятию проклятия. Но… но… О, ради всех святых, эти упрямые волки! Я вскидываю руки в воздух.

– А как насчет тебя, Эллиот? После всего, что ты сказал мне о том, что больше не ненавидишь мой вид, твоя волчья форма все еще так важна, что ты скорее умрешь, чем застрянешь в человеческом теле?

Он напряженно сжимает челюсть, но выдерживает мой взгляд.

– Если бы я мог пожертвовать своей волчьей формой, я бы это сделал.

– Что ты такое говоришь? Уже слишком поздно? На следующее утро после бала ты сказал, что передумал приносить жертву.

Он отводит глаза и опускает их на выброшенный лепесток. Взяв его между пальцами, он кладет руку на согнутое колено и отстраненно смотрит на лепесток.

– Я тем утром пришел сюда, на самом деле намереваясь снять проклятие, как и обещал. Я держал стебель розы между пальцами и сделал паузу, достаточную для того, чтобы поразмыслить о том, чем я был бы готов пожертвовать. Вот тогда-то меня и осенило.

От печали, отразившейся на его лице, у меня сжимается сердце. У меня возникает порыв податься вперед, чтобы заключить его в свои объятия. Но вместо этого я заставляю себя сохранять неподвижность.

– И что же?

– Помнишь условия, которые позволяют мне самому снять проклятие?

– Да. Из четырех вещей, которые у тебя отнимает проклятие, ты должен выбрать самую ценную, и проклятие оставит тебе те, которыми ты дорожишь меньше.

Он кивает.

– С первого дня проклятия я знал, что для меня нет ничего дороже неблагой формы. Так было все это время… пока что-то не изменилось. В моей жизни появилась ты. Я не знаю, когда именно мои ценности поменялись. Уверен, задолго до того, как я признался тебе в чувствах, но думаю, что до бала я мог хотя бы убедить себя, что все по-прежнему. Но как только обнял тебя, почувствовал тебя, понял, что ты тоже меня любишь… Я понял, что больше всего теперь ценю кое-что другое.

– И что это? Чем же ты таким дорожишь, что можешь принести это в жертву?

Когда он смотрит на меня, я вижу, что у него блестят глаза. Он одаривает меня грустной, разбивающей сердце улыбкой:

– Это же очевидно, Джемма. Воспоминания. До тебя мне было бы все равно, даже если бы я их потерял совсем. Мне нечего было беречь. Я знал, что выживу, руководствуясь инстинктами, и даже если мне придется начинать сначала, я просто стану собой прежним. Был шанс, что я лишусь короны, если не смогу вспомнить свое прошлое. И даже забуду, что я фейри. Но меня все это не волновало, пока я мог жить в облике волка. Но теперь… теперь… если я потеряю свои воспоминания, то потеряю тебя. И все, что мы пережили вместе. Я лишусь того, кем стал.

У меня спирает дыхание, и я чувствую, как в горле встает ком. Все начинает складываться, все его слова, сказанные тем утром, обретают смысл. Слова, которые я восприняла совсем не так. Я помню те, что ранили меня больше всего: он сказал, что хотел бы вернуться в ту ночь и стереть ее. Словно ее и не было, и тогда он смог бы снять проклятие, не лишившись того, чем он дорожит больше всего.

Теперь я понимаю.

Он, должно быть, видит осознание в моих глазах, потому что говорит:

– Если бы у меня не было таких сильных воспоминаний, которые стоило бы сохранить, я все еще мог бы убедить себя, что больше всего дорожу своей неблагой формой. Я бы пожертвовал ею и сохранил остальное. Но после нашей ночи… пути назад не было. Не существует хитроумной уловки фейри, способной помочь скрыть правду. Я все понял, как только прикоснулся к розе. Самым ценным сокровищем стали воспоминания, ведь если я лишусь их, то потеряю тебя. Потеряю себя.