Извлечь что-то ценное из последнего замечания, я полагаю, нельзя, по крайней мере, непосредственным образом. С другой стороны, не следует принимать во внимание и то, что я сказал о существовании чистом и нечистом. Представив в данном случае возможность их смешения (mixis), я превратил существование в сущностное определение. Напротив, записи от 2-го августа представляют интерес. Однако сохраняется одна трудность: существовать, как я сказал, значит подавать знак, но подавать знак значит подавать его кому-то… Но можно ли сказать, что, когда мы мыслим существование, мы его мыслим некоторым образом в зависимости от того, кто его признает? Но нужно еще раз спросить: если мы действительно мыслим существование, то оно при этом превращается в сущностное определение. С другой стороны, если мы его не мыслим, то каким же образом мы можем говорить о нем? Вот главная трудность, род апории, вокруг которой мы не перестаем вращаться. Кажется, что в данном случае, как нередко и в других, нужно было бы провести различие между определенным первоначальным опытом, который требуется восстановить в его первозданности, и его же стереотипизированными выражениями, все более и более теряющими свою ценность. Признание этовости (eccéité)[104]– восклицание как душа экзистенциальности – вот что лежит в самом корне существования: переход к той идее, что ребенок гораздо глубже погружен в существование как таковое, чем взрослый. Но эта этовость, или таковость, рассматривается как проявление бытия-для-себя (un pour-soi), которое, впрочем, может быть почти совсем слепым. Для-себя-бытие нельзя понять иначе, чем как участие: существовать – значит со-существовать.

Я возвращаюсь к только что высказанной фразе о восклицании: она двусмысленна. Все, что я был бы в праве сказать, это только то, что восклицание есть душа того, что, быть может, неподходящим образом я называю суждением существования. Я бы сказал, что сущее, экзистантное – это охлажденная восклицательность (впрочем, несущее тоже таково, но в одном случае имеется восклицание в присутствии воспринимаемого как полнота, а в другом – в присутствии воспринимаемого как пустота). Мне могли бы возразить, будто я пытаюсь пренебречь направленностью, интенциональностью. Но интенциональность – в самой сердцевине восклицания. В восклицании содержится утверждение «ты тоже». Это как раз то, что я выше выразил словом «со-участие», можно также говорить и о «со-вовлеченности».

Я думаю, что мое обращение к ребенку в высшей степени кстати: «Мама, посмотри на эту птичку, на этот цветочек». Потребность показать другому, найти себе свидетеля обнаруживается здесь с полной ясностью с тем, чтобы придать как бы больше громкости, веса, отклика изначальному переживанию. Созерцательная душа в таком обращении к свидетелю больше не будет нуждаться. Потребное ему эхо созерцатель находит в себе самом.

Я чувствую, что эти последние замечания по-настоящему значимы, но пока я не могу в полной мере раскрыть их важность.

Если я не ошибаюсь, то можно сказать, что вещь получает от нас – из некой глубины нас самих, которая затем прикрывается или затеняется переживанием – акт признания ее существования. С этим актом внутренне тесно связана потребность в назывании вещей – узнать, как это называется. Конечно, можно находить удовольствие в том, чтобы самому давать имена вещам, но подобное удовольствие побеждается своего рода придирчивой щепетильностью, если речь не идет о том случае, когда с уверенностью знают, что нечто открыто, и тогда я бы сказал, что назвать вещь значит совершить ее крещение и даже заново сотворить.

То существование, которое мы себе представляем или верим, что представляем, неким образом является шлаком, или отходом, по отношению к этому открытому существованию. И здесь вспоминается то, о чем я подумал вчера утром на вершине горы над Шастаном[105] – об опьянении исследованием неизвестного. Существует значительное различие между таким опьянением, с одной стороны, и радостью от понимания и объяснения, приходящей позже, – с другой (как, например, радостью постижения топографии местности, по которой сначала просто странствуешь как попало; в этом случае нечто от первоначального впечатления теряется и исчезает, как это происходит, скажем, тогда, когда начинают составлять карту).

Суть существования, таким образом, в том, чтобы раскрываться, открываться себе самому (это то, что недостаточным образом обозначается как способность к различению).

То, что раскрывается, обладает внутренне ему присущей ценностью. Но она мало значит для меня как для одного лишь меня – я нуждаюсь в свидетеле или иногда, быть может, в том, чтобы хранить свой секрет, но при условии, что другие знают о его существовании: я их тем самым интригую. Особый случай: когда я открываю существо, с которым я могу вступить в прямую связь. В таком случае секрет может быть полностью сохранен, не утрачивая при этом свою ценность. Возможно, что в случае открытия какой-то вещи нахождение свидетеля предназначено для того, чтобы восполнить несовершенство связи, устанавливаемой между открывателем вещи и самой этой вещью.

И тем самым, в эмоциональном и личностном смысле, объясняется важность вопроса: существует ли это? Упоминание о возможном исследовании неизвестного волнует нас. То, что не существует, не вызывает к себе никакого интереса, оно не может заставить учащенно биться наше сердце.

С особой силой следует подчеркнуть то, что в таком открытии имеется несубъективного по характеру переживаемого при этом волнения: это сама вещь мне открывается. Это не мешает тому, что на «мне» может ставиться акцент гордости, надменности, превосходства: эта вещь открылась не тебе, а мне (возможно, благодаря моему упорству, смелости, хитрости, но все это не более чем посредники).

Изобретение радикально отличается от открытия. Именно оно, изобретение, лежит у истоков идеалистической концепции.

Но с такой точки зрения не существует того, что мне больше не отвечает.

Можно ли считать, что таким образом понятое существование имеет ценность? Я колеблюсь в таком утверждении, к этому следует вернуться.

У меня растет ощущение того, что здесь мною сделано открытие. То, что ясно выявлено – это феноменологический аспект существования. Состояние субъекта совершенно неотделимо от того факта, что нечто ему открывается.

Можно было бы говорить об экзистенциальной вспышке. Но вот что все усложняет: с тем, что сначала мне открылось, я должен затем сблизиться. И это привыкание к вещи сообщает ей значение объекта. Отныне она включается в упорядоченный опыт – до тех пор, пока я не буду вынужден ее вычеркнуть из своего рода опытного регистра, так как ее больше не нужно принимать во внимание. Но вспышка экзистенциальности гаснет, начиная с того момента, как только вещь подобным образом учитывается или регистрируется. (Нельзя ли сказать, что ценность скрывается в устойчивости такой экзистенциальной вспышки, или что такая устойчивость выступает знаком ценности?)

Интересно, что с такой точки зрения идея чистого существования (pur exister) возвращает себе положительный смысл того, к чему невозможно привыкнуть, что превосходит всякую возможную регистрацию: здесь еще раз нужно заметить, что мы всегда, увы, можем прибегнуть к словам, каким бы важным ни было их значение – теологическое или метафизическое, – без того, чтобы внимательно отнестись к тому, что они значат; и таким образом мы можем в достаточной степени пресытиться подробностями тварного мира так, что будем уже не в состоянии больше удивляться чему бы то ни было.

Здесь действует такая аналогия: в одном случае мы больше ничего не мыслим, в другом – ничего больше не видим.

Теперь я хотел бы все это поставить в прямую связь с тем, что было записано 2-го августа.

И вот что я записываю (кажется, я это записал уже раньше): суть существования в том, чтобы быть изначально приветствуемым, но приветствуемо не существование, а существующее, поскольку оно самораскрывается.

Я должен был бы более четко подчеркнуть, что восклицание, о котором идет речь, существенным образом является проявлением восхищения, и следует добавить, что то, что мне открывается и исторгает из меня восторг восхищения, всегда имеет форму, скажем более точно, индивидуальность, которая, впрочем, может быть эфемерной, как сноп лучей в фейерверке.