Связь между всем этим и тем, что я ранее сказал о существовании как сопротивлении силам разрушения, вот что в данный момент ускользает от меня. Такое сопротивление внутренне присуще существованию как таковому или же существующему (existant)?

Может быть, работу, предназначенную для Жана Гренье, подготовительным материалом для которой служат все эти заметки, следовало бы назвать «Экзистенциальные начатки бессмертия».

Мне представляется, что следует сосредоточить мои размышления на том акте, посредством которого я полагаю существование знакомого или любимого мною существа. Нежная привязанность к тому существу, с которым была связана моя жизнь, вот что важно. Этого существа здесь больше нет, и тем не менее, оно присутствует для меня. В каком смысле? Что это за присутствие?

Его больше нет, то есть «его больше нет в этом мире», самое большее – это то, что я могу знать, где же покоятся его останки, но это знание – обладаю я им или же нет – предстает для меня совершенно безразличным для сущности дела (иррелевантным). Надо ли тогда считать, что то, что во мне сохраняется, является воспоминанием о явлении, которое рассеялось? Воспоминанием о явлении, ранее соединявшемся с этой вещью, брошенной за ненужностью, подобно тому, как меня преследует припев песни, записанной на сломанную музыкальную шкатулку, которую я обнаружил в каком-то хламе. Могу ли я считать, что это явление подобно такому припеву, сохранившемуся во мне и преследующему меня, насвистывающего его?

С одной стороны, чрезвычайно важно отметить, что такое уподобление возможно, но в то же время все благоговейное почитание, которое есть во мне, противится ему. Сущность такого почитания – вот то, что я теперь должен определить или, по крайней мере, выявить. С объективной точки зрения, почитание лишь накладывается наподобие своего рода одеяния на фактическую ситуацию, которую оно не в силах изменить. Но как раз значимость такой объективной оценки должна подвергнуться здесь проверке. Откуда при таком подходе проистекает мое сознание предательства того, кого здесь больше нет, предательства, подобного злоупотреблению, например, отсутствием или недомоганием? «Иногда мне кажется, – говорит Реймон Шавьер, персонаж моей пьесы «Сигнальный огонь»[106], – что смерть подобна бесконечной слабости». Что бы в таком случае нарушалось? Кто в действительности в данном случае был бы задет? Ведь это не порядок, исходящий от другого, которого, согласно предположению, больше нет. Это и не тот порядок, что исходит от меня самого в чистом виде, так как непонятно, что же в этом другом, которого больше нет, может быть священного. Но это порядок, исходящий от мы, сохраняющегося во мне. По-другому можно сказать и так: неким образом часть меня самого, привязанная к тому или посвященная тому, кого здесь больше нет, сохраняется во мне. И эта любящая часть моей самости восстает против того, что представляется ей своего рода кощунством. Мои размышления от 3-го августа именно здесь должны быть учтены. Но мне представляется, что требуется еще больше углубиться в суть дела.

Записав это и сразу же перечитав написанное, я почувствовал себя охваченным нестерпимым чувством усталости и тщеты. Какая же претенциозность в таком постоянно возобновляемом исследовании! И почему бы не признать, что это удерживаемое присутствие не более, чем продолжение в сферу воображения ушедшего и свершенного на самом деле опыта? В сферу воображения или в сферу неконтролируемого – не одно и то же ли это? В заключительной сцене «Иконоборца» я все сказал. Никогда я еще не заходил дальше этого[107].

Чувство богооставленности.

Но как тогда я мог говорить о нерушимом? Конечно же, затмения – это как раз моменты, подобные тем, которые я имел в виду. Но как в течение затмения почувствовать силу и право утверждать затмившуюся реальность?

Слово «претенциозность» здесь существенно. Начиная с того момента, с которого я ручаюсь за установление, я подпадаю как бы под справедливое наказание, наступающее потом в виде периода полного упадка мужества. И я скажу, что это на самом деле справедливо. Но как в таких условиях осмеливаться мыслить снова, ведь, в конце концов, это я мыслю, я рассуждаю?

Возвращаясь к своим записям от 2-го августа, я уточняю: если я рассматриваю действительное употребление слов, то констатирую, что ударение ставится на слове «существовать» только тогда, когда я говорю, что такая-то вещь или такая личность еще существует или же больше не существует или же в том случае, когда существовать означает обладать ценностью. Это ударение исчезает или значительным образом ослабевает, когда я говорю: существует страна или существуют люди, для которых… Существовать равносильно объявлению о себе лишь в первых двух случаях. Конечно, существовать не значит устраивать фейерверки. Однако законно в данном случае говорить о вспышке существования, как я уже сказал об этом выше. Эти вспышки света ослабевают там, где существование поставлено под вопрос.

Можно отметить неравнозначность, причем очень чувствительную, ударений, связываемых со словом «существование». Оно может означать попросту манеру жизнепроживания: наполненное существование. Напротив, когда говорят, что жить в таких условиях это не значит существовать, то неявно подчеркивают, что с существованием связывается определенная ценность.

Что касается вопроса о существовании в узко философском плане, то вопрошать о существовании внешнего мира означает спрашивать о его действительном существовании. Видимо, можно дополнительно уточнить, сказав, что такое существование есть существование для себя и оно не является существованием спектакля для меня как зрителя. Безусловно, и спектакль также обладает существованием, будучи спектаклем, но такое существование предстает как непрочное и производное. Вопрошание о существовании вещей не имело бы смысла, если бы у нас была предваряющая экзистенциальная уверенность, отсылающая к нам самим или к Богу. В действительности же такой вопрос ставит сознание, оценивающее себя как максимально лишенное подобных гарантий.

Следовало бы пояснить то, что я записал о претензии: я ручаюсь за установление. Почему подобная претензия шокирует именно тогда, когда речь идет о существовании? Такое намерение вовсе не шокирует, когда речь идет об определенном сцеплении вещей или об объективном определении чего-то. (Например, я ручаюсь за то, что отведу вас в такое-то место, впрочем, строго говоря, и другой мог бы также вас туда отвести.)

Только лишь субъекту открывается экзистенциальное в полноте его смысла? Совпадает ли оно таким образом с неверифицируемым? Здесь то, что я выше сказал о прерывистости, является проясняющим. Откровение не воспроизводится по воле, по желанию. Это справедливо для всех сфер деятельности: вновь прослушивая такое- то музыкальное произведение, некогда потрясшее меня, я не уверен, что обрету вновь ту же самую начальную эмоцию.

Сказанное можно было бы подытожить, сказав, что выставлять свое намерение там, где я пользуюсь даром, благодатью, было бы скандальной претенциозностью. Но если существование таково, как я его понял, то именно это тот самый случай (см. записи от 7-го августа).

Возможно, именно связь существования и дара должна быть акцентирована. Видимо, любое существование в точном смысле слова не скажу – данность, но подарок, то, что предоставляется. (Банальное выражение: зрелище, мне предоставленное.) Здесь снова мы встречаемся с той оппозицией, которую несколько дней назад я обозначил как противоположность между точкой зрения изобретения и конструирования, с одной стороны, и точкой зрения открытия – с другой. Некоторую путаницу, вероятно, вносит здесь та идея, что дар предназначается лично конкретному человеку, в том время как, по- видимому, в данном случае речь идет о приношении, не определенном по своему назначению (приношение тому, кто сумеет им воспользоваться).

Вчера я ничего не записал. А сегодня утром я подумал о том, что можно было бы предложить такого рода классификацию, согласно которой проблема существования ставится совершенно разным образом для:

вещей,

существ,

ценностей,