– Только пожалуйста! – подняла ладони Татьяна. – Никто не сомневается, что вы видели в жизни много страшного. На войне, и вообще… Поэтому…
– Да нет. Про войну я и сам рассказывать не буду. Потому что там не страшное, а… нет, не ужасное… А то, что за пределами и страха, и ужаса. Не для этой компании. Я расскажу, как пацаном еще, в самом конце советской власти, встретился с палачом. Собственно, о том, как мне впервые в пятнадцать лет стало по-настоящему страшно, – Максим тяжело помолчал несколько секунд, словно мысленно оглядываясь лет на сорок назад, потом поднял голову: – Было это еще, страшно сказать – при Меченом…
История четвертая,
Дело было в Москве, прямо перед уже подзабытым путчем. Я, тогда восьмиклассник, томился в травмпункте: сильно подвернул ногу. Весь длинный темный коридор занят был стульями, на которых ждали своей очереди в кабинет врача пострадавшие. Ожидание тянулось часами, гаджетов тогда и в помине не было – поэтому все постепенно перезнакомились с соседями и стали общаться.
Прямо рядом со мной сидела очень старая бабушка – лет девяноста на вид. Она не то ушибла, не то сломала руку – но не казалась удрученной, держалась бойко, всех подбадривала. Вообще, выглядела очень хорошо для своего возраста. Мы разговорились, и я узнал, что жизнь у бабушки была не сахар: дочь ее попала под машину и стала инвалидом в 25 лет, два внука один за другим пьяными разбились на мотоцикле, но после одного из них осталось потомство: старший мальчик с болезнью Дауна и младшая девочка с детским параличом. Их мать сдала детей в интернат… Такое вот горе. И вообще много чего бабушка перенесла: в войну была эвакуирована, в эвакуации переболела тифом, два мужа подряд умерли… При этом особых болезней она не нажила – все, как у всех: давление пошаливает, спина побаливает… Все очень ей сочувствовали, когда узнали о несчастьях, постигших ее семью, говорили ей какие-то хорошие слова… Я тоже.
И вдруг молодая женщина напротив нагнулась поправить свою повязку на ноге, и из разреза ее платья свесился крестик на цепочке. Старушка толкнула меня в бок: «Смотри! Такая молодая – а с крестиком! Совсем люди с ума посходили! А еще комсомолка, наверное!». Я отодвинулся, повернулся к ней и показал свой – точно такой же крестик, сказав, что я уже не комсомолец. Это была сущая правда: мы с другом как раз незадолго перед этим сожгли свои комсомольские билеты. Ну, а крещен я грудничком еще… Что тут сделалось с милой бабушкой! Ее лицо как-то отвратительно перекосилось, и она буквально напала на меня – разве что не ударила: «Мы не для того попов расстреливали! – орала она на весь коридор хорошим звонким голосом. – Чтобы наши внуки на себя кресты вешали! Я что – зря их из маузера шлепала с их попадьями и поповнами! Чтобы в старости увидеть, как комсомольцы совести лишаются?!». В коридоре враз смолкли разговоры. Кто-то сдавленно спросил: «Бабушка, а вы что – сами в них стреляли, или это вы так, в целом, про то время говорите?». Старуха гордо обернулась: «Конечно, сама! Мне товарищ Михель маузер в восемнадцатом подарил и наказал не жалеть попов и белогвардейщину! Как ловили кого и в расход пускали – я первая шмаляла! Триста штук положила вот этими руками – точно знаю, потом со счета сбилась!».
Стало очень тихо. Вдруг какой-то товарищ – весь в татуировках, похоже, не раз отсидевший, хриплым басом заявил: «Да тебе, бабка, вышак ломится без срока давности! За убийства без суда и следствия…». И сказал он это как-то так внушительно и страшно, что бабка осеклась на полуслове и принялась что-то злобно бормотать – но уже себе под нос.
Я встал и поковылял в сторону, очень хорошо до кишок прочувствовав, что сижу рядом с кровавым палачом в обличье эдакого одуванчика… А она по-прежнему бормотала о своих подвигах – ради нашей счастливой жизни…
И что, скажете – это не страшный рассказ?
– Ужасный, – с болезненным выдохом отозвался Станислав; он нагнул голову и стал протирать очки. – И вы обратили внимание – что у нее с семьей случилось? Такое просто так не происходит… Знаете, есть одна книга, называется «Красный террор», написали ее еще тогда, по горячим следам, так сказать… И это самая страшная книга, которую мне довелось в жизни прочитать. И, кроме всего прочего, там рассказывается о таких вот девочках в девятнадцатом, которые стали «божьими одуванчиками» в девяносто первом… Эти девочки, почти всегда из так называемых «хороших семей», иногда творили такие преступления, что перед ними бледнеют деяния любого маньяка-садиста… Почему? Я даже почти знаю. Видите ли, девочек тогда было принято воспитывать очень строго. Слишком строго… Им было нельзя почти все. Даже дышать не очень было можно, потому что – корсет. И все дурное, что органически заложено в человеке еще до рождения, было намертво заперто в них и не расходовалось, так сказать, мелкими порциями… И вот, когда какой-нибудь «товарищ Михель» говорил им, что отныне разрешается делать с определенными людьми все, что угодно, девочки отрывались на них за все насилие, которое сами претерпели… Мужчины редко были так же изощренно жестоки… Потому что в детстве дрались до крови, отрывали лапки жукам и даже кошек вешали… А кто слышал о девочке, замучившей котенка? Разве что в сказке о Раннаи и Ра-нефере… Помните, она замучила котенка, а кот в Египте – священный зверь – и что из этого вышло… Так вот, лучше бы эта ваша бабуля в детстве мучила котят… Тогда ведь не было фильмов ужасов и этих игр с реками крови – они в какой-то степени понемногу высвобождают заложенную тягу к насилию у детей, если в меру, конечно… Почему вы думаете, наша очаровательная Королева задала именно такую тему рассказов?
– Спасибо. Вы хотите сказать, что моя Оля, дай ей пистолет, лет через десять пойдет стрелять в безоружных людей? – поджала губы Татьяна. –
– Нет, нет, – замахал руками учитель. – На такое, конечно, особое вдохновение нужно. И вдохновитель… грамотный. Ну, и обстоятельства, соответствующие…
– Да, – быстро сказал вдруг Соломоныч. – И полное отрицание какой-либо религиозности.
– А вот это как раз не обязательно, – презрительно ввернул Макс. – Некоторые религии, знаете ли…
– Вы, кажется, собираетесь возводить на меня кровавый навет? – деловито спросил старик.
– А ну, прекратите! – почти крикнула Оля. – Нам в наших условиях сейчас только не хватает религиозного конфликта. Пусть Татьяна лучше рассказывает страшную историю, которая не испугает ее крошек. Знаете такую историю, Таня?
– Знаю, – неожиданно кивнула та. – Историю, которая не испугает детей просто потому, что они ее не поймут. Но взрослые – поймут, надеюсь. И, главное, осознают, насколько страшна та проблема, о которой я сейчас расскажу. Проблема украденного детства.
История пятая,
Жизнь человека может быть срублена под корень с самого детства. Здоровый, полноценный ребенок, который мог бы стать в жизни кем угодно, – ученым, писателем, доктором, учителем, рабочим – бывает обречен с детства самой жизнью, вернее, теми взрослыми, которые эту жизнь для ребенка олицетворяют, пока он не самостоятелен. А потом уж не вырваться. Вот только один случай.
Мы с подругой ехали лет десять-одиннадцать назад от Пскова в сторону Печор – там есть одна очень живописная лавра, древняя, мы экскурсию заказали. Кругом поля и редкие деревни, дорога плохая. Стоят мальчик и девочка – ему лет десять, ей лет восемь, голосуют. Мы смотрим: кругом нет ни кустов, ни канав – спрятаться взрослым негде (чтобы выскочить и ворваться в машину), поэтому посадили их. Ни о чем их расспрашивали, мальчик сам заговорил, история старая: «Отец пьет, мать больная лежит, в лавку за продукты долг тысяча рублей, пока не вернут, продукты не отпускают, кушать очень хочется». Дала ему семьсот – наличных больше не было. Мальчик, с обидой: «Но мы должны тысячу, а не семьсот!». Вообще держался как маленький мужичок, эдакий будущий рачительный хозяин. А вот девочка была очень хорошенькая – очень, настоящая красавица. Сама темненькая, глаза светлые-светлые и огромные, какие-то распахнутые. Высадили мы их у какой-то деревни. И я почему-то их запомнила. Я вообще внимательная. Часто вспоминала о горькой участи этих маленьких попрошаек, которые, давя на чувства нормальных людей, приносят своим тунеядцам и алкоголикам родителям ежедневно нехилую сумму на водку, а сами терпят побои и сидят впроголодь.