В середине сентября боровики и подосиновики рассыпались по лесу в ненормальных, астрономических количествах – как в начале войны.

– Помню такое в восьмом, четырнадцатом и двадцатом, – серьезно говорила Оля Большая, которая теперь, среди внезапного изобилия, игнорировала терракотово-замшевые полусферы красных грибов, красиво оттеняемые бурым ковром палой хвои, а наклонялась только, чтобы срезать с жирной бежевой ножки безупречно чистую вишневую шляпку молодого боровичка в серебряном оазисе ягельника. – Мама вспоминала девяносто третий, бабушка – сорок первый, а прабабушка рассказывала о четырнадцатом… Микологи сколько угодно могут над этим смеяться, но народ не обманешь. Если грибы хоть косой коси – это к беде. И чем больше грибов, тем страшней беда. На Руси их называли «мясо для монахов». Бог всегда, попуская войну или мор, давал людям и бесплатную пищу…

– Вы с мужем… извините за вопрос… в Него по-настоящему верите, кажется? – спросила Маша, вовсе не обращавшая внимание на грибы, но зато не спускавшая глаз с довольно неуклюжей фигуры Бориса, мелькавшей впереди средь подсвеченных неяркими отвесными лучами еловых стволов.

– Поживите еще лет двадцать – и вы поверите, – ответила Оля. – Верим, конечно. Только не бойтесь, обращать вас в ревностную христианку не собираюсь.

– И я даже знаю, почему: вам велено не метать бисер перед свиньями, кем вы меня, разумеется, считаете, – Маша хотела, чтобы получилось небрежно, но вышло обиженно, она сама это заметила и разозлилась:

– Хорошо, тогда скажите – почему ваш Бог все это допускает? Я имею в виду даже не эту непонятную чуму… А вообще – все: войны, зверства, страдания… Гибель детей… Да вот… – она дернула подбородком в сторону маячившей спины Бориса. – Вот почему Он допустил, чтобы убили его дочь, а жена умерла от горя? За что? Знаю, слышала от всяких разных верующих – и читала, поверьте, немало: пути Господни неисповедимы. Нашлась бы даже сволочь, которая стала бы мне объяснять, что мы не можем знать, что предстояло той девочке в будущем. Может, жизнь ее повернулась бы так, что она стала бы серийной убийцей, и умереть ей было бы лучше… Или что-то в таком же роде… Не трудитесь, слышала. Не впечатляет.

– Я не знаю. И никто не знает, – пожала плечами Оля. – Слишком много причинно-следственных связей, которых мы не в состоянии проследить, а Бог может. Стала бы убийцей – это слишком грубо и прямолинейно. Но в целом… Вы вообще о христианском учении имеете сколько-нибудь развернутое представление?

– Я, пожалуй, верю в Бога, так сказать, в целом, без приплетения религий. Но по образованию – искусствовед. Огромный пласт светской культуры, живописи так или иначе посвящен сюжетам Ветхого и Нового Завета… Так что хорошо их знаю, конечно. И не очень жалую…

– Уверены, что знаете? – Оля вдруг остановилась и повернулась лицом к тоже невольно замершей собеседнице. – Тогда к чему этот ваш глупый вопрос? Если вы имеете представление об учении Христа, то знаете, что Он ничего хорошего нам не обещал. Вообще. Все, что он предрекал своим ученикам и – шире – последователям, обещало быть самым мрачным. Он говорил, что их будут гнать, мучить и убивать, и вообще – «глады, моры и землетрясения по местам», а их участь – терпеть и не бунтовать. Не замечали? Он обещал, что будет хорошо только после земной жизни, в смерти – которой нет, потому что Он победил ее. Поэтому, Маша, чего вы ждете, чтобы в Него поверить? Большого личного счастья, отменного здоровья до ста лет и материального процветания? Знаете, если бы Он это раздавал всем подряд, то абсолютно все были бы верующими христианами: сбегал в ближайшую церковь, поставил свечку, а тебе сразу с неба мешок золота упал или жених-красавец – что попросишь. И грош цена была бы этой вере.

Маше в душе до сих пор было очень больно – и за весь этот последний месяц, принесший ей одни разочарования, унижения и страх, кто-то же должен был нести ответственность!

– Хорошо, – жестоко сказала она, не отводя взгляда. – Тогда скажите мне, если вы такая верующая: а что, если, когда вы вернетесь в вашу Москву, то обнаружите, что оба ваших ребенка, ваша «королевская пара», погибли в том обсерваторе, как и сотни других врачей? Умерли в ужасных мучениях? Вы по-прежнему будете славить такого Бога?

Маша была уверена, что Оля рассердится. Даже злобное любопытство вскипало в ней: интересно было бы посмотреть на интеллигентный гнев этой увядающей ханжи – палевой розы! Но та вдруг повернулась и тихо пошла дальше, опустив голову, и сдавленно проговорила на ходу:

– Я и сама об этом все время думаю… И вполне допускаю, что такого испытания веры… мне не выдержать, – она вздохнула: – Слушайте, пойдите, догоните лучше Бориса. Это ведь только кажется, что он всех презирает и ни в ком не нуждается. Но на самом деле все его поведение просто вопиет о помощи. А вы ведь не чужая ему все-таки…

Смерив ее скорей растерянным, чем снисходительным взглядом, Маша вдруг послушно зашагала вперед и действительно скоро поравнялась с медленно бредущим Борисом. Он не обращал никакого внимания на пронзительную красоту типично русского утра в еловом бору, с широкими золотыми столбами света, соединявшими насыщенно темный, словно писанный темно-зеленым кобальтом, темно-коричневым марсом и тусклым индиго дольний мир – с высоким и светлым, еще теплым небом, – а шел, втянув покрытую капюшоном голову в плечи, глубоко засунув руки в карманы и загребая ногами прелую прошлогоднюю хвою. Маша решительно коснулась его локтя:

– Боря, я ведь не знала… И никто не знал. Поэтому все и относились к тебе… Ну, как к мизантропу, что ли… Ты правильно делал, что рассказал вчера.

Борис беззлобно усмехнулся: