– Лучше б сдержался. Просто вы все такую чуху за «страшное» выдавали, что зло взяло. Зато теперь, я вижу, уже создан дамский комитет по моему спасению. Земному и даже, так сказать, вечному. Решено не оставлять меня без теплой поддержки и лечить нежной любовью и заботой, как увечного пса. Большое спасибо, но не нужно. Это не лечится.

Маша смутилась, потому что сегодня полночи думала как раз об этом, причем, именно с раненым псом, кусающим протянутую для лечения руку, сравнивала в мыслях бывшего любовника.

– Послушай, но ведь двенадцать лет прошло… Рана затянулась, наверное… – пробормотала она.

– Вот именно. Заросла сама без постороннего вмешательства. Согласен, выглядит ужасно. Вот вы и решили ее хирургически вскрыть – без наркоза, между прочим, – лишнее обкромсать ножницами по живому и зашить аккуратненько, косметическим шовчиком. Вам так будет приятнее на нее смотреть, – он остановился и, вынув из кармана сжатые кулаки, навис над Машей: – Не-нуж-да-юсь, понятно?!

– Как хочешь, – она устало прислонилась к дереву. – Борис, я больше не могу. Я хочу домой, в Петербург, к Леше и маме… И я ночами не сплю в этой кромешной тьме на узкой кушетке в раздевалке, где с каждым днем все больше и больше воняет уборной… И думаю, что вот доберусь как-нибудь до дома… Правдами и неправдами… Машины-то нет больше, сгорела машина вместе с гаражом… Доберусь, а дверь опечатана. Я знаю: теперь, когда всю семью забирают, квартиру опечатывают специальными красными полосами, что бы люди знали, что там чума… И вот я открою эту зачумленную квартиру – а там только наш мертвый кот. Потому что он бы спрятался от посторонних, и его бы не усыпили, как всех животных. Но он бы все равно умер от голода и жажды. А моих родных я бы не то что не увидела больше никогда – я бы и могилы их не знала. Всех умерших от чумы сжигают, а пепел захоранивают далеко от города в глубоких рвах, куда никто не допускается. Потом, очень нескоро, мне, может быть, удалось бы отыскать тот ров – и только…

– Я тоже не знаю могилы, – сухо напомнил Борис, не пытаясь ни ободрить ее, ни утешить. – А насчет кота не беспокойся. Мы приедем туда вместе, и, если квартира действительно опечатана, то я войду первый. Разыщу кота – заверну и вынесу. Это не страшно. Эка невидаль – дохлый кот.

– Знаешь, мы все его очень любим… или любили. Он самый умный и красивый из всех котов, которых я знала… Такой… Такой коричневый… С глазами, как хризолит… – Маша не плакала, говоря о своей матери и ребенке, но слезы почему-то разом хлынули, как только она вспомнила о домашнем любимце.

– Ну, так расскажи о нем сегодня вечером, – губы Бориса чуть дрогнули, словно в случайной улыбке. – Я слышал, сегодня будем рассказывать о зверье.

– Нет, не смогу. Я разрыдаюсь при всех. Потому что буду видеть перед собой не кота, а сына… и маму… Которые его гладили и тискали. И которых, может, уже нет. Я про что-нибудь другое расскажу, – Маша взяла себя в руки и стала вытирать глаза.

– Ты напрасно так мучаешься, – обычным тоном сказал вдруг Борис. – Сын твой остался в лагере – никто бы не отпустил детей в зараженный город. Так что он в безопасности – детский лагерь, конечно, изолирован полностью, продукты проверяются и дезинфицируются. Ну, а мать твоя – та дома сидит и носа на улицу не кажет, продукты ей под дверь волонтеры в скафандрах доставляют. Оба они, и мать, и сын, сходят с ума из-за тебя. Ведь это ты пропала – не они. Так что не накручивай себя – нормально там все. И кот жив-здоров.

Он произнес это так обыденно, словно ничего другого и быть не могло, словно сумел доподлинно узнать, что все хорошо, – и отчаянно хотелось поверить… Но откуда ему знать?

– Тогда же… Ну, после Ларочки… У меня это и появилось. С тех пор всегда знаю про других, когда у них все закончится благополучно. Просто знаю и все. Ни разу не ошибался. Про себя – ничего не предвижу, а про других – на сто процентов. Когда будет плохо, – я просто ничего не чувствую и не говорю. А когда хорошо – говорю, но не афиширую. Ни к чему. Про тебя уверен: твои живы, вы встретитесь. Больше ничего не скажу, не знаю, – неожиданно ответил Борис на ее невысказанный вопрос.

Маша вздрогнула, порозовела от стыда воспоминания, хотела спросить – не чувствует ли он чего-нибудь определенного про детей Оли Большой и Станислава, но не решилась: вдруг он скажет «нет», – и это тоже будет иметь свое значение…

– Странно, – вместо этого удивленно прошептала она. – Мы с тобой впервые говорим, как люди.

– А до этого говорили, как кто? – наведался он.

– Как любовники. Сначала будущие, потом действующие, потом бывшие… – Маша громко вздохнула и отделилась от дерева: – Пора нам, крысам, лезть в свою нору. Там Соломоныч, поди, уже и суп с мясом приготовил.

Она повернулась и пошла обратно, не замечая, как приотставший мужчина с новым, пристальным интересом смотрит ей вслед.