Подруги ее давно поседели,
но в будущем видят свои оплоты;
разумные люди стремятся к цели,
у них свои планы, свои заботы
о том, когда, почему и как;
«я полагаю» — их вечное слово;
она же из-под чепца кружевного
смотрит, как попадают впросак,
частенько рады тщетным находкам;
устало трогает подбородком
белый коралл, и пример красоткам
впрок: сочетанье шали и лба.
Только порою два мгновенных
взора с улыбкою, два надменных,
извлечены, как два драгоценных
камня из тех, других, сокровенных
в ларце: наследство или судьба.
Ложе
Думают, что скорбь смиряют в личном,
внутренне усвоив этот гнет, —
но театр не в чувстве ли первичном?
Занавес откинь, и предстает
хор ночей, поющий песнь судьбе,
и минута счастья и печали,
хоть они вдвоем уже лежали,
рвет в слезах одежды на себе,
мучаясь из-за другой минуты,
так как и она не утолила
жажды и отчаянье продлила.
Больше нет опоры, кроме смуты,
так как лишь ценой потерь
найденное некогда в любимом
все еще грозит в неумолимом,
как скрывающийся в дебрях зверь.
Странник
Ближних покидая безучастно,
в неизведанный пускаясь путь,
и не думал, где бы отдохнуть;
ночи странствий предпочел он страстно;
от ночей любви держась вдали,
видел он в присутствии земли,
как средь сильных звезд ночные дали
изгибались, длились, пропадали
или дали, как сраженье, шли
и рассеивались под луною
деревнями, связаны одною
участью, и превращались в парки,
где сиденья серые для знати
и для путников усталых кстати,
пусть хоть на мгновение подарки,
но не постоишь ты в холодке,
ибо столько стран за поворотом,
где своим вверяются оплотам
города гордыни вдалеке.
Ничего другого не желая,
шел он с торжеством первопроходца,
чем-то большим все еще томим,
но и там, где суета жилая,
углубленье в камне у колодца
мог владеньем он считать своим.
Подъезд
Что это: поворот или порыв?
Там, где к барочным ангелам впервые
колокола качнулись голубые,
мы мчались в экипаже, не забыв
с тех пор, каков пленительный обхват
приветливого замкового парка,
где вдруг возникла перед нами арка
и мы, оказывается, у врат,
гостеприимных, звавших нас веками,
где высится фасад и где карниз,
когда скользят в дверях стеклянных тени,
и где по лестнице борзая вниз
бежит, минуя плоские ступени,
чтоб нас встречать радушными прыжками.
Солнечные часы
Где порою веет прелесть прели
каплями в луче благоуханном,
там колонна в мареве пространном,
сколько птицы бы ни пели
ей при кориандре с майораном,
призвана являть, который час.
Дама в шляпе (с ней слуга послушный)
часто здесь встречает вечер душный,
видя и на этот раз:
день в тени часов угас.
Но когда нахлынет ливень летний
и движение в листве заметней,
останавливаются часы в готовом
времени, которое годами
копится цветами и плодами,
зрея в белом домике садовом.
Мак снотворный
В саду пока еще не отцветал
зловещий сон под натиском любовных
видений скрытых, ненасытных, кровных
в соединеньи вогнутых зеркал
и грез, чьи обезумевшие маски
спешат расти, вставая на котурны,
которые возносят без опаски,
уже размякнув, семенные урны
(взлелеянные соками земными
в своих бутонах бывших), но отсюда
бахромчатые чашечки, а с ними
мак — марево, знобящий жар сосуда.
Фламинго
Jardin des Plantes, Paris
Лишь Фрагонар изобразить бы мог
их отраженья в пурпуре и в белом,
и можно их сравнить с цветущим телом
подруги, нежных прелестей залог
спросонья; как цветы среди куртины
на стеблях ярко-розовых стоят
и опереньем привлекают взгляд,
самих себя влекущие, как Фрины,
нечаянно, но бледные зеницы
в плодово-темно-красном прячут птицы,
при этом клювы погружая в пах;
завистливая завизжала стража,
и вдруг в своей вольере на глазах
подвижное подобие миража.
Персидский гелиотроп
Когда сравненьем с розой пренебречь,
подругу воспевая, ты готов,
один гелиотроп среди цветов
овеян ароматом тайных встреч,
и заодно бюль-бюль с цветком нарядным,
красой неведомой томим,
словам созвучен сладостно-отрадным,
благоухающим одно с другим,
и на лиловом бархате тогда
средь гласных этих со звездой звезда —
так небо, выстеганное шелками,
всё в звездных гроздьях, как за облаками,
сияющий потоп со всех сторон,
и в тишине ваниль и кинамон.
Песня на сон грядущий
Обретешь ли ты покой
без меня в истоме сонной,
когда липовою кроной
не шептать мне над тобой?
Разве ты заснешь, скорбя
без моей ночной опеки,
если слова мои — веки
глаз, ласкающих тебя?
Кто тебе скажет: «Проснись!» —
без меня, когда ограда
для тебя я, как для сада,
где мелисса и анис?
Павильон
Но не распахнутся двери снова,
не зеленые ли зеркала
прошлого, где жизнь была готова
счастьем просиять, но из-под крова
лишь подобие немого зова,
так как за дверями жизнь прошла.
Но и над неомраченной дверью
каменной гирлянды письмена,
предрасполагавшие к доверью:
тайна там, где просто тишина, —
но и камень дрожью отрешенной
на ветру дрожит, когда судьба
при напечатлении герба
каждою строкой завороженной
говорит в письме, как ни тревожно:
старость, как ни странно, стыд и страх,
и не убедиться невозможно,
что аллея вся в слезах.
А когда, на крышу бросив взор,
урны там потрескались, и тщетна
стойкость их, но все-таки заметна
ось останков до сих пор.
Похищение
В детстве она от своих служанок
убегала в дождь и в бурю прочь,
чтобы спозаранок припомнить ночь,
покровительницу беглянок,
но парка вихрь ночной не разит
неудержимым своим разором,
как ей укором совесть грозит,
когда, с шелковой лестницы сняв ее смело,
умчал он ее, как сердце велело.
Дальше лишь экипаж
и запах тряски дорожной
с погоней за неосторожной, когда,
пропажа из пропаж,
она со стыда, в истоме тревожной,
всю свою блажь, страх свой весь
прячет в мех в путанице невозможной
волос, когда мрак и холод — смесь
знобящая, и во фразе несложной
голос чужой: «Яжездесь!»
Гортензия в розовом
Кто знает, как цветок зарозовел,
растрачен, в лепестках рассредоточен
и золотом своим обеззолочен,
но в зонтиках своих, бледнея, цел.
Дар бескорыстный розового цвета,
улыбка в нежном воздухе утрат?
Для ангелов, быть может, эстафета —
неуловимый запах и закат?
Хотя, быть может, им одним дано
хранить между цветком и цветом связь,
зеленое, под розовым таясь,
все знает, но поблекнет все равно.
Герб
Хоть немало битв победы ради
отразилось в зеркале щита,
в замкнутой с тех пор навеки глади
заодно с чертой черта
предков, из которых каждый жив,
и его испытанная слава
левое давно являет справа,
слева правое явив,
сумерки величья и размах,
и своих не потерявший пряжек,
укорочен сверху, шлем готов;
вот сокровище о двух крылах,
на которое, богат и тяжек,
рушится взволнованный покров.
Холостяк
При лампе погружен в свои архивы,
перед собою деревянный шкаф
он видел, и, казалось, предки живы
сознанием своих посмертных прав;
как в жизни, родовитые, учтивы,
его признали, гордо с ним совпав.
А в креслах вдоль стены видны пустоты,
где под покровом длительной дремоты
расположилась вечность на ночлег;
часы не утеряли позолоты,
хоть не боится маятник работы,
в муку размалывая век
не для него. Он только по старинке
примеривал, как саван, тело предка,
стремясь в иные времена,
закрадывался шепот в письмена,
а на письме знакомая пометка,
как будто бы письмо к нему, а сам
по кресельной похлопывал он спинке,
и не смотрел он в зеркало, в котором
окно наперекор тяжелым шторам:
уже почти что призрак виден там.
Одинокий
Если б только сердце башней стало,
чтоб вверху стоять мне на краю,
и с концом совпало бы начало,
уничтожив мир и боль мою.
Но в огромном или же в безмерном,
где светло бывает и темно,
видится еще лицо одно
в неумолчном и в неимоверном
каменное, но его черты
в безнадежнейшем из положений
при уничтожении блаженней
перед наступленьем пустоты.
Читатель
Склонив лицо, как мог он перестать,
уже начавший жизнью жить второю,
хоть прерывается она порою
необходимостью листать?
Сомнительно для матери родной,
ее ли это сын, ушедший в строки,
тень пьет свою. А мы, расчислив сроки,
едва ли можем знать, какой ценой
он оторвался от вселенной книжной,
потребовавшей от несытых глаз
даяний с жертвою скоропостижной,
готовый мир являя лишь в конце;
так дети, в свой заигрываясь час,
не ускользнут от будничной опеки, —
но как ему заметить, что навеки
он изменяется в лице?
Яблоневый сад
Borgeby-Gard
Сумрак на закате — к сочетанью
зелени вечерней и земли;
становящееся нашей данью
все, что обрели мы, обрекли,
чтоб из радостей полузабытых,
с внутреннею тьмою их смешав,
для корней извилистых несытых
сделать и разбрызгивать состав
меж деревьев Дюрера, когда
бремя доброй сотни дней рабочих
терпеливо пестует охочих
гнуться ради каждого плода,
тяжелевшего день ото дня;
так благодаря родным глубинам
ты живешь весь век в одном-едином
и растешь, молчание храня.
Призвание Мухаммеда
Но и в уединении, в пустыне,
огненно-светлый ангел перед ним,
подвластный, очевидно, лишь святыне;
а сам он жил желанием одним:
остаться тем, кем был; стезя готова
для странника-купца среди тревог;
не знал он книг, но мудрый бы не смог
вместить подобного такому слова;
и властный ангел явно неспроста
лист развернул, смущая письменами;
«Читай, — велел ему, — читай с листа!»
И он прочел такое, что поник
в поклоне ангел, ибо временами
он двигал, повинуясь Книге книг.