Тридцать шесть и сто, не меньше, разон писал одну и ту же гору,словно в ней хотел найти опору(тридцать шесть и сто, не меньше, раз),льнул к непостижимому вулкануон, художник, в чаяньи высот,видя, как вверяется туманувсем своим великолепьем тот,в ночь ныряющий тысячекратно,чтобы вновь стряхнуть ночную тень,потому что слишком краток деньдля картин, мелькнувших безвозвратно,образами образ вознося,прояснив приметами приметы,так что сквозь малейшие просветывысь видна сияющая вся.
Мяч
Ты, круглый, кто из рук в другие рукитепло несет, свой расточив уделв полете, в духе собственной науки,при этом слишком невесом, но цел,почти не вещь, но все же с вещью схож,настолько, чтоб меж взлетом и паденьемнас наделить невидимым владеньем,и от него едва ли ускользнешь,как ни старайся, все равно впросакты попадешь, как он, ища опорув броске и делая при этом знаквверху, как полагается танцору,чей безотчетный отработан шаг,и в танце легок и упруг,а после, окружающим в угоду,желанный, попадает в кубок рук,напомнив безыскусную природу.
Дитя
Кажется, играет без конца,но сквозь профиль днем и на закатепроступают вдруг черты лица,круглого, как час на циферблате,длящийся, покуда не пробьет,но считать удары неохотастаршим, для которых жизнь — работа,и выносит каждодневный гнетс первою минутой и последней,оставляя время про запас,тот, кто, сидя в детской, как в передней,ждет, когда его настанет час.
Пес
Картина — мир вверху, чья новизна —от взоров, этот мир творящих врозь,но вещь закрадывается однав него, а тот протиснулся бы сквозькартину, оказавшийся другим,внизу, поодаль, не внутри, не вне,с картиною совпавший не вполне,так как сомненье видимое с ним,и он лицом повернут к ней и вследзабвенью шлет мольбу, хоть зов напрасен,он все почти постиг, почти согласенне быть, когда его и вправду нет.
Камень-жук
Ты, миры объемлющий, владеязвездами на поле вековом,как вместить бы мог ты скарабеяс твердым халцедоновым нутром,если бы не этот храм, чьи глыбывыношены лоном высших сил,целыми мирами быть могли бы,только ближе, преданней. Почилна жуках своим недвижным взлетом,человеческих не помня рук,и его тысячелетним гнетомзамкнут, убаюкан спящий жук.
Будда во славе
Средоточие всех средоточий,ты миндаль, ядро его ядра,плоть плода, звезда всем звездам ночи,славься, даль, чья глубь щедра.Ты постиг ничто первооснов,выбрав бесконечность-оболочку;сок уже взорвать ее готов,но снаружи луч сулит отсрочку,ибо сколько бы твоих ни всталосолнц, сжигающих зенит,и без них твое начало,пребывая, устоит.
Дуинские элегии
Элегия первая
Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?Пусть бы услышал. Но если б он сердца коснулсяВдруг моего, я бы сгинул в то же мгновенье,Сокрушенный могучим его бытием. С красоты начинается ужас.Выдержать это начало еще мы способны;Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушаласьУничтожить нас. Каждый ангел ужасен.Стало быть, лучше сдержаться и вновь проглотить свой призывный,Темный свой плач. Ах! В ком нуждаться мы смеем?Нет, не в ангелах, но и не в людях,И уже замечают смышленые звери подчас,Что нам вовсе не так уж уютноВ мире значений и знаков. Нам остается, быть может,Дерево там, над обрывом, которое мы ежедневноВидели бы; остается дорога вчерашнего дняДа прихотливая верность упрямой привычки,Которая к нам привязалась и бросить не хочет.И ночь. Ночь, когда ветер вселеннойГложет нам лица, кому она не остается,Вожделенная ночь, мягким обманом своимВсем сердцам предстоящая? Легче ли ночью влюбленным?Ах, они друг за друга разве что спрятаться могут.Не знаешь? Так выбрось из рук пустотуВ пространства, которыми дышим; быть может, лишь птицыПроникновеннее чуют в полете расширенный воздух.Да, весны нуждались в тебе, и звезды надеялись тоже,Что ты чувствуешь их. Иногда поднималасьГде-то в минувшем волна, или ты проходилПод открытым окном и предавалась тебеСкрипка. Всегда и во всем порученье таилось.Справился ты? Уж не слишком ли был ты рассеянОт ожидания? Все предвещало как будтоБлизость любимой. (Куда же ты денешь ее,Если мысли, большие, чужие, с тобой сжились,В гости приходят и на ночь порой остаются.)Если хочешь, однако, воспой влюбленных. ПонынеЧувству прославленному ниспослано мало бессмертья.Брошенных пой. Ты завидовал им, потому что милееБез утоленья любовь. НачинайСнова и снова бесцельную песнь славословья.Помни: гибель героя — предлог для его бытия.Гибель героя последним рождением станет.Но влюбленных устало приемлет природаВ лоно свое, словно сил у нее не хватаетВновь их родить. Воцарилась ли Гаспара СтампаВ мыслях твоих, чтоб, утратив любимого, молчаДевушка этим великим примером прониклась,Чтобы думала девушка: вот бы такою мне стать?Не пора ли древнейшим страданиям этимОплодотворить нас? Не время ли освободитьсяНам от любимых, дрожа, чтобы выдержать освобожденье,Как стрела тетиву выдерживает перед взлетом,Чтобы превысить себя. Нет покоя нигде.Голоса, голоса. Слушай, сердце, и жди — на коленяхЖдали, бывало, святые могучего зова.Чтоб он их поднял с земли. Оставались, однако,На коленях они и потом, ничего не заметив.Так они слушали. Божьего гласа, конечно,Ты не снесешь. Дуновенье хотя бы послушай,Непрерывную весть, порождаемую тишиною.Овеян ты теми, кто в юности с жизнью расстался.В каждой церкви, в Неаполе, в Риме, повсюдуИх судьба говорила спокойно с тобой.Или тебе открывалась высокая некая надписьНа могильной плите, как в Santa Maria Formosa.Что им нужно? Последний проблеск сомненьяПогасить я готов, которым пороюВ чистом движеньи своем хоть немного скованы души.Разумеется, странно покинуть привычную землю,Обычаев не соблюдать, усвоенных нами едва ли,Розам и прочим предметам, сулящим нам нечто,Значения не придавать и грядущего не искать в них,Прекратиться навеки для робких ладоней другого,Бросить имя свое, даже имя свое,Как бросают игрушку разбитую дети.Странно желаний лишиться. Странно впервые увидеть,Как порхает беспутно в пространствеВсе, что было так важно. Да, смерть нам сначала трудна.Свыкнуться надо со многим, пока постепенноЧувствовать вечность начнешь. Ошибаются, впрочем, живые,Слишком отчетливо смерть отличая от жизни.Ангелы, слышал я, часто не знают и вовсе,Где живые, где мертвые. Вечный поток омываетОба царства, и всех он влечет за собою,Там и тут заглушая любые звучанья.Что им до нас, наконец, тем, кто в юности с жизнью расстался?Мягко отвыкли они от земного, как детиОт груди материнской. Но мы поневолеИщем тайн, ибо скорбь в сочетании с нимиПомогает расти. Как тут быть нам без мертвых?Говорит нам сказанье, что плач о божественном ЛинеМузыкой первой потряс оцепенелую глушь.Юного полубога лишилось пространство, и в страхеПустота задрожала той стройною дрожью,Которая нас утешает, влечет и целит.
Элегия вторая
Каждый ангел ужасен. И все же, горе мне! Все жеВас я, почти смертоносные птицы души, воспеваю,Зная о вас. Что поделаешь, Товия дни миновали,Когда некто лучистый стоял у порога простого,Больше не страшный в своем одеяньи дорожном.(Юноша юношу видел, выглядывая с любопытством.)Если б архангел теперь, там, за звездами, грозный,К нам хотя бы на миг, спускаясь, приблизился, нашимСобственным сердцебиеньем убиты мы были бы. Кто вы?Рано удавшиеся, вы, баловни созидания,Горные цепи, рассветные гребни творенья,Пыльца расцветающего божества,Суставы света, проходы, ступени, престолы,Вместилища сути, ограды блаженства, стихийные взрывыВосхищенного чувства и порознь, внезапно,Зеркала: красота убывает, и собственным ликомНужно вбирать ее, чтобы восполнить утечку.Чувствуя, мы улетучиваемся; выдыхаемСами себя. От вспышки до вспышкиВсе слабее мы тлеем. Пусть кто-нибудь нам говорит:Ты в крови у меня; эта комната, эта веснаТобою полны… Что толку, ведь нас не удержишь.В нем и вокруг него исчезаем мы непрерывно.А тех, кто красив, удержишь ли? Проблеском некимИх лицо вновь и вновь освещается, чтобы погаснуть.Высыхает роса, остывает горячее блюдо,Естество испаряется наше… Куда ты, улыбка?Снова жарким отливом сердце задето.Горе мне! Мы существуем еще. В мирозданьи, быть может,Привкус наш остается? Вправду ли ангелы ловятТолько свое, только то, что они излучают,Или порою, пускай по ошибке, наши частицыИм достаются? Быть может, примешаны мыК их чертам, пусть даже не больше, чем зыбкостьК лицам беременных женщин? Этого, в круговороте,Не замечают они, себя возвращая. (Попробуй заметь!)Ночью могли бы влюбленные, если б умели,Несказанное высказать. Ибо, кажется, всеНас утаивает. Неподвижны деревья; дома,Наши жилища, устойчивы. Только мы самиМимо проходим под стать воздушным теченьям.Нас все замалчивает, как будто в согласии тайном,Отчасти стыдясь, отчасти надеясь на что-то.О влюбленные! К вам, друг во друге удовлетворенным,Обращаюсь я. Соприкасаетесь выВплотную. Нет ли у вас доказательств?Соприкасаются руки мои, и я погружаю в ладониЛицо изможденное. Это дает мне немногоОщущения. Кто бы, однако,Полагаясь на это, осмелился существовать?Но ведь возрастаете вы в упоеньи другогоТак, что, подавленный, вас онМолит: «Довольно!» От прикосновенийВы наливаетесь, как виноградные лозы;Гибнете вы иногда лишь потому, что другойВерх берет окончательно. Как же нам быть?Знаю я: потому ваша близость блаженна,Что не исчезнет место, которое нежноВы покрываете, в нем обретаяЧистую длительность. Вечность почтиСулит вам объятие. Все-таки, выдержав ужасПервых взглядов, томление возле окна,Испытание первой совместной прогулки,О влюбленные, вы еще существуете после?Рот ко рту припадает, к напитку — напиток,И пьющий, как это ни странно, свободен потом от свершенья.Не удивляют ли вас аттические барельефыОсторожностью жеста людского? Любовь и прощаньеНе ложились ли на плечи так легко, словно телоБыло более хрупко, чем наше? Вспомните руки,Их невесомость и силу, скрытую в торсах.Собою владели тогда и помнили: вот наш предел;Соприкасаться нам так подобает; сильнееДавят боги на нас. Но это дело богов.И нам бы найти укромный чистый участок,Участь людскую на узкой полоске земли плодороднойМежду потоком и камнем. Сердце нас превышаетВсе еще, как и тех, и его мы не можемСмягчить созерцанием образов собственных илиБожественных тел, где оно бы сдержаться старалось.
Элегия третья
Петь любимую — это одно, но приходится, горе мне, такжеПеть потаенного, петь виновного, петь проточного бога крови.Тот, кого издалека узнает она, юноша, что он знаетСам о властителе страсти, который из одиночества часто,Прежде чем девушка сгладит, часто, словно и нет ее вовсе,Ах! какой неизвестностью забрызганный, голову божьюПоднимал, призывая ночь к бесконечной смуте.О Нептун кровеносный, о жуткий трезубец его,О темный ветер груди его из ракушки витой!Слушай, как ночь, углубляясь, пустует. Звезды,Не из-за вас ли влюбленного тянетК любимому лику? Не различает ли онВ чистых чертах очертания чистых созвездий?Нет, не ты, не ты и не матьБрови ему напрягла, словно лук, ожиданьем.Нет, девушка, вовсе не из-за тебяГубы свела ему жажда оплодотворенья.Неужели ты думаешь, будто поступь твояТак потрясла его, легкая, словно утренний ветер?Ты потревожила сердце ему, но более древнийУжас напал на него при соприкосновенье.Позови… Не выманишь зовом его из прародины темной.Правда, он хочет, он возникает, вживается он облегченноВ тайное сердце твое и берет, начинаясь.Но разве когда-нибудь он начался?Мать, зачала ты его, с тобою он маленьким был;Новым он был для тебя; ты над новым взором склонялаЛасковый мир, преграждая дорогу чужому.Ах, куда они делись, те годы, когда заслоняла ты простоСтройной фигурой своей неприкаянный хаос?Многое прятала ты; ненадежную спальнюТы приручала, и сердцем приютным людское пространствоТы примешивала к ее ночному простору,Не в темноте, а вблизи от себя зажигалаТы ночник, чтобы он светил дружелюбно.Каждый шорох и треск с улыбкою ты объясняла,Словно знала, когда половицам скрипеть надлежит…Слушая, он успокаивался, и стоило толькоТебе приподняться, за шкаф отступалаСудьба его в темном плаще, и среди занавесокИсчезала его беспокойная будущность, отодвигаясь.И сам он, как он лежал, облегченный, под сеньюВек своих сонных, но легких, вкушаяСладость, разлитую в дреме,Казалось, что он защищен… А внутри?Кто внутри защитил бы его от родового потопа?Ах, спящий, он был без присмотра; спал он,Но в лихорадке, в бреду, как он сам в себя погружался!Новый, пугливый, как он запутался сразуВ сокровенном свершеньи, в присосках — усиках цепких,В прообразах переплетенных, в отростках-удавах,В хищных формах. Он им предавался. Любил их.Внутренний мир свой любил, сокровенные дебри,Девственный лес, где среди бурелома немогоСердце его зеленело. Любил. Покидал, отправлялсяПо своим же корням к могучим истокам,Где крохотное рожденье его пережито уже.В древнюю кровь он, влюбленный, нырял, погружалсяВ бездну, где жуть залегла, пожравшая предков. ЛюбоеСтрашилище знало его и встречало, приветливо щурясь.Да, жуть улыбалась. И редкоУлыбалась так нежно ты, мать! Как он могНе любить ее, если она улыбалась. Он прежде,Чем тебя, полюбил ее, ибо, когда его ты носила,Она растворилась уже во влаге, где плавал зародыш.Ведь мы — не цветы. Не одним-единственным годомНам любить суждено. Набухают, когда мы полюбим,Незапамятным соком запястья. О девушка, этоТо, что в себе мы любили, не будущее и не особь,А брожение смутное; не одинокий младенец,А поколения предков, разбитые вдребезги горы,Что в нашей лежат глубине; пересохшие руслаПрародительниц; этот беззвучный пейзаж,Весь этот пейзаж, осененныйПасмурной или ясной судьбой, тебе предшествовал, девушка.А сама ты? Где тебе знать, что ты возмутилаВ любящем древность. Чувства какиеЗакопошились в его существе измененном. КакиеЖены тебя ненавидели там. Каких воителей мрачныхВ жилах его пробудила ты. Дети,Мертвые дети просились к тебе. Тише… Тише…Будь с ним ласкова изо дня в день; осторожноУведи его в сад, чтобы ночиПеревешивали… Удержи его…
Элегия четвертая
Когда придет зима, деревья жизни?Мы не едины. Нам бы поучитьсяУ перелетных птиц. Но слишком поздноСебя мы вдруг навязываем ветруИ падаем на безучастный пруд.Одновременно мы цветем и вянем.А где-то ходят львы, ни о какомБессилии не зная в блеске силы.А нам, когда мы ищем единенья,Другие в тягость сразу же. ВраждаВсего нам ближе. Любящие дажеНаткнутся на предел, суля себеОхотничьи угодья и отчизну.Эскиз мгновенья мы воспринимаемНа фоне противоположности.Вводить нас в заблужденье не хотят.Нам неизвестны очертанья чувства, —Лишь обусловленность его извне.Кто не сидел, охваченный тревогой,Пред занавесом сердца своего,Который открывался, как в театре,И было декорацией прощанье.Нетрудно разобраться. Сад знакомыйИ ветер слабый, а потом танцовщик.Не тот. Довольно. Грим тут не поможет.И в гриме обывателя узнаешь,Идущего в квартиру через кухню.Подобным половинчатым личинамПредпочитаю цельных кукол я.Я выдержать согласен их обличьеИ нитку тоже. Здесь я. Наготове.Пусть гаснут лампы, пусть мне говорят:«Окончился спектакль», пускай со сценыСквозит беззвучной серой пустотой,Пусть предки молчаливые моиМеня покинут. Женщина. И мальчикС косыми карими глазами, пусть…Я остаюсь. Тут есть на что смотреть.Не прав ли я? Ты тот, кто горечь жизниИз-за меня вкусил, отец мой, ты,Настоем темным долга моегоУпившийся, когда я подрастал,Ты тот, кто, будущность мою вкушая,Испытывал мой искушенный взгляд, —Отец мой, ты, кто мертв теперь, кто частоВнутри меня боится за меня,Тот, кто богатство мертвых, равнодушьеИз-за судьбы моей готов растратить,Не прав ли я? Не прав ли я, скажите,Вы, те, что мне любовь свою дарили,Поскольку вас немного я любил,Любовь свою мгновенно покидая,Пространство находя в любимых лицах,Которое в пространство мировоеПереходило, вытесняя вас…По-моему, недаром я смотрюВо все глаза на кукольную сцену;Придется ангелу в конце концовВнимательный мой взгляд уравновеситьИ тоже выступить, сорвав личины.Ангел и кукла: вот и представленье.Тогда, конечно, воссоединитсяТо, что раздваивали мы. ВозникнетКруговорот вселенский, подчинивСебе любое время года. АнгелИграть над нами будет. Мертвецы,Пожалуй, знают, что дела людские —Предлог и только. Все не самобытно.По крайней мере, в детстве что-то сверхБылого за предметами скрывалось,И с будущим не сталкивались мы.Расти нам приходилось, это верно,Расти быстрее, чтобы угодитьВсем тем, чье достоянье — только возраст,Однако настоящим в одиночкуУдовлетворены мы были, стояВ пространстве между миром и игрушкой,На месте том, что с самого началаОтведено для чистого свершенья.Кому дано запечатлеть ребенкаСреди созвездий, вверив расстояньеЕго руке? Кто слепит смерть из хлеба, —Во рту ребенка кто ее оставитСемечком в яблоке?.. Не так уж трудноПонять убийц, но это: смерть в себе,Всю смерть в себе носить еще до жизни,Носить, не зная злобы, это вотНеописуемо.
Элегия пятая
Посвящается г-же Херте Кениг
Но кто же они, проезжающие, пожалуй,Даже более беглые, нежели мы, которых поспешноНеизвестно кому (кому?) в угоду с рассветаНенасытная воля сжимает? Однако она их сжимает,Скручивает, сотрясает, сгибает,Бросает, подхватывает; словно по маслуС гладких высот они возвращаются книзу,На тонкий коврик, истертыйИх вечным подпрыгиванием, на коврик,Затерянный во вселенной,Наложенным пластырем, словноНебо пригорода поранило землю. Вернутся и сразуВыпрямляются, являя собоюПрописную букву стоянья… Но мигомДаже сильнейшего схватит и скрутитШутки ради. Так Август СильныйСкрутил за столом оловянное блюдо.Ах, и вокруг этойСередины зримая розаЦветет и опадает. ВокругЭтого пестика, собственною пыльцоюОпыленного, ложный плодС неохотой зачавшего, с неохотойВсегда неосознанной, которая блещетСквозь тонкую пленку легкой притворной улыбки.Вот он: морщинистый, дряблый калека;Лишь барабанит он, старый, в просторнойКоже своей, как будто сначалаБыли в ней два человека, один из которыхТеперь уже похоронен, другим пережитый,Другим, глухим и порою немногоРастерянным в коже своей овдовевшей.А этот молодчик подтянут; как сын захребеткаИ монахини, туго набитПростодушьем и мускулами.О вы,Которые были подарены вместо игрушкиМалолетнему горю однаждыВо время его затяжного выздоровления…Ты кто, словно плод,Незрелый, но треснувший, сотниРаз ежедневно срываешься с древа совместноВыработанного движения (что в две-три минутыБыстрее воды пробежит сквозь весну, сквозь лето и осень) —Срываешься ты и стукаешься о могилу;Иногда, в перерыве, готов народитьсяМилый твой лик, вознесенный к твоейИзредка ласковой матери; тело твоеГладью своей поглощает его, твое робкое,Почти не испытанное лицо… И сноваХлопает человек в ладони, к прыжку подаваяЗнак, и прежде, чем боль прояснитсяРядом с без устали скачущим сердцем,Жжение в пятках опережает его,Первопричину свою, вместе с несколькимиСлезинками, к тебе на глаза навернувшимися.И все же, вслепую,Улыбка…Ангел, сорви ее, спрячь в отдельную вазу.Пусть с мелкоцветной целебной травкою рядомРадости будут, пока не открытые нам.В урне прославь ее надписью пышной: Subrisio Saltat.А ты, милая,Через тебя перепрыгиваютОстрейшие радости молча. Быть может, оборки твоиСчастливы за тебя, —Быть может, над молодоюУпругою грудью твоей металлический шелк,Ни в чем не нуждаясь, блаженствует.Ты,Постоянно изменчивая, рыночный плод хладнокровья,На всех зыбких весах равновесияНапоказ, по самые плечи.Где же, где место — оно в моем сердце, —Где они все еще не могли, все еще друг от другаОтпадали, словно животные, которые спариваются,А сами друг дружке не пара, —Где веса еще тяжелы,Где на своих понапраснуВертящихся палках тарелкиВсе еще неустойчивы…И вдруг в этом Нигде изнурительном, вдругНесказанная точка, где чистая малостьНепостижимо преображается, перескакиваетВ ту пустоту изобилия,Где счет многоместныйВозникает без чисел.Площади, площадь в Париже, большая арена,Где модистка, Madame Lamort,Беспокойные тропы земли, бесконечные лентыПереплетает, заново изобретаяБанты, рюши, цветы и кокарды, плоды искусственной флоры,Невероятно окрашенные для дешевыхЗимних шляпок судьбы..Ангелы! Было бы место, нам неизвестное, где быНа коврике несказанном влюбленные изобразилиТо, к чему здесь неспособны они, — виражи и фигуры,Высокие, дерзкие в сердцебиении бурном,Башни страсти своей, свои лестницы, что лишь друг на друга,Зыбкие, облокачивались там, где не было почвы, —И смогли бы в кругу молчаливыхБесчисленных зрителей — мертвых:Бросили бы или нет мертвецы свои сбереженья —Последние, скрытые, нам незнакомые, вечноДействительные монеты блаженства —Перед этой воистину наконец улыбнувшейся парой —На успокоенныйКоврик?
Элегия шестая
Смоковница, ты для меня знаменательна долгие годы.Не до славы тебе. Ты, почти минуя цветенье,В завершающий плодЧистую тайну свою устремляешь.Словно трубы фонтанов, гнутые ветки твоиВниз и вверх гонят сок. Не успевая проснуться,В счастье собственной сладости он вбегает стремглав.Словно в лебедя бог.…А мы медлительны слишком.Наша слава — цветенье, и в запоздалом нутреНаших плодов наконец пропадом мы пропадем,Лишь в немногих напор деянья достаточен, чтобыТерпеливо пылать в преизбытке сердечном,Когда соблазном цветенья нежнее ветра ночногоЮность губ, юность век тронута исподтишка:В героях, быть может, и в тех, кто рано отсюда уйдет.Им садовница-смерть по-своему жилы сгибает.Эти рвутся туда, свою обгоняя улыбку,Как на картинах египетских, мягких и впалых,Победоносным владыкам предшествуют кони.Разве герой не сродни покойникам юным?Длительность не тревожит героя. Его бытие — восхожденье.В созвездие вечной опасности входит он снова и снова.Мало кто его там отыщет. Однако,Нас угрюмо замалчивая, судьба вдохновеньем внезапным,Песней ввергает героя в бурю пьянящего мира.Так лишь его одного я слышу. Воздушным потокомСумрачный этот напев пронизывает меня.Где потом от тоски укрыться мне? Был бы,Был бы подростком я, стал бы опять им, сидел быВ будущем кресле своем, о Самсоне читая,Как его мать ничего не рожала и все родила.Мать! Уже и в тебе твой сын был героем?Властный выбор его в тебе начинался?Тысячи в чреве еще хотели бы стать им.Он один одолел, превозмог и сделал свой выбор.Сокрушал он колонны, как будто вновь прорывалсяИз пространства утробы твоей в тесный мир, чтобы дальшеПревозмогать, выбирая. О мать героя, началоПотока, о пропасть, куда низвергались в слезахС высокой окраины сердцаДевушки, жертвы и грядущие сыну.Ибо пронесся герой сквозь жилища любви.Сердце каждым ударом своим поднимало героя.Отвернувшись уже, он стоял на исходе улыбок — иначе.
Элегия седьмая
Нет, не призыв, не призыв — пускай разрастается голос —В крике твоем; хоть кричал бы ты самозабвенно,Как пернатый самец, подхваченный временем года,Забывший, что жалкая тварь — не сердце сплошное,Ввергнутое в сокровенное небо. С такою же силойЛюбимую звал бы ты, чтобы, не видя,Узнала подруга тебя и в ней бы проснуласьОтветная весть, превыше слуха согрета, —Твоему дерзновенному зову разгоряченная самка.И поняла бы весна: ни одной не отыщется точки,Где бы не раздавалось предвестье. СначалаМаленький вопросительный возглас, в ответ на которыйВозрастающей тишиною молчит утвердительно день.После вверх по ступеням великого кличаВ храм грядущего воображаемый. Трели. Струи фонтанов,Которым стремительный луч уже обещает паденьеИгрою своей. А перед всем этим — лето.Не только летние утра, не толькоИх лучистая рань и зарождение дня.Не только летние дни, столь нежные ради цветов,Властные и могучие ради деревьев.Не только благоговение сил раскрывшихся этих,Не только дороги, не только луга вечерами,Не только светлое веянье после грозы на закате.Не только предчувствие сна, не только вечерние грезы, —Ночи прежде всего! Высокие летние ночи.Звезды прежде всего! Звезды земные.После смерти узнать бы, что нет им вправду числа,Всем этим звездам: попробуй, попробуй забудь их!Слышишь, позвал я любимую. Но ведь пришла быОна не одна… Из могил своих слабыхДевушки с нею пришли бы… Как я ограничуКлич мой призывный? Землю по-прежнему ищутУтопленники… Дети, здешнюю вещь,Только одну, захватив, обретаешь многие вещи.Разве судьба не сгусток нашего детства?Как часто любимого вы обгоняли в беге блаженномНеизвестно куда, на простор.Здешнее великолепно. Девушки, вы это знали.И в нищете, опускаясь на самое дно,В мерзких улочках города, в гноище, в скверне открытойНиспослан был каждой свой час, пускай даже меньшеЧаса — какой-нибудь вневременной промежутокМежду мгновений, когда обладаешьВсем. Бытие. Жилы полны бытия.Мы легко забываем все то, что соседиУсмешкой завистливой не подтверждают. Нам нужноЯвного и полновесного, тогда как явное счастьеПознать нам дано лишь во внутреннем преображеньи.Нет вселенной нигде, любимая, кроме как в нас.Жизнь, преображаясь, идет, и внешний мир убывает.Туда, где однажды реальный дом возвышался,Просится образ теперь, чистейшее измышленье,Словно он остался в мозгу, нисколько не изменившись.Дух времени строит себе хранилища силы,Бесформенным напряженьем, извлекаемым отовсюду.Больше не знает он храмов. Теперь мы, сердца расточая,Копим втайне. Да, если заслужишь и выдержишь вещь,Вымолишь вещь на коленях,Вся в Невидимое она уже переместилась.Тут предел для того, кто в своей слепоте неспособенВознаградить себя, внутренний храм воздвигая.Сколько таких обездоленных на перепутии смутном!Прошлое не для них, ближайшего им не достать.Недостижимо сегодня ближайшее для человека.Это нас пусть не смущает. Пусть в нас прочнее хранитсяПознанный облик. Вот это стояло однаждыВ центре судьбы разрушительной, в гуще людской,В безразличьи стояло, своим бытием привлекаяЗвезды небесные. Ангел,Это тебе покажу я. Во взоре твоемПусть напоследок возникнет спасенная стройность.Башни, пилоны, Сфинкс. Упор, взыскующий неба.Сумрак былых городов. Сумрак соборов.Разве это не чудо? Ведь мы это сделали, ангел.Поведай, великий, что мы на такое способны — дыханьяМне для хвалы не хватает. Стало быть, не упустилиМы пространств, этих наших пространств.(Как должны быть огромны они, если тысячелетьяНашего чувства заполнить их не смогли.)Башня была высока, не правда ли, ангел? И рядомС тобою была высока, и Шартр был огромен.Музыка, разрастаясь, нас превышала.А любимая ночью одна перед темным окном…Разве не доставала она тебе до колена? Нет, я тебя не зову,Ангел, и пусть бы позвал! Ты не придешь. Ибо мойКрик удаленьем наполнен, и против потокаТы не шагнешь. Как рука,Крик мой протянут. Ладонью,Готовой схватить, защитой и предупрежденьемОстается он перед тобою,Непостижимый.
Элегия восьмая
Посвящается Рудольфу Касснеру
Наружу тварь глядит во все глаза,И перед нею даль открыта настежь.У вас одних глаза, как западни,Свободный преграждающие выход.Приносит нам известия снаружиЗвериный только лик. Младенца мыПереворачиваем, чтобы сзадиОн видел внешность, а не глубину,Столь откровенную в зверином лике,Свободную от смерти. Только смертьСпособны видеть мы, а зверь свободен.Всегда кончина позади него.Бог — перед ним. И если зверь уходит,То он уходит в вечность, как родник.Нет перед нами чистого пространства,Где без конца цветы произрастают.Мир перед нами всюду и всегдаИ никогда — безмерное Нигде,Которое вдыхаешь ненарокомИ вечно знаешь и не вожделеешь.Детьми теряемся мы в нем. Нас будят.Лишь перед смертью тут как тут оно.И мимо смерти ты глядишь наружуВеликим взглядом зверя, может быть.Порой доступно это и влюбленным,Когда другой не застит. В изумленьиОни, как будто по ошибке, видят…Но сразу же другой перед глазами,И снова мир. Мир всюду и всегда.К творенью мы всегда обращены.Лишь в нем для нас отражена свобода,Которую мы сами затемняем.Сквозь нас безмолвный зверь глядит спокойно.Не в этом ли судьба: стоять напротив…Других уделов нет. Всегда напротив.Когда бы зверю наше разуменье!Уверенно идя навстречу нам,Увлек бы нас он за собой, пожалуй,Но бытие для зверя бесконечноИ чисто, как пространство перед ним.Живет он без оглядки на себя.Там, где мы только будущее видим,Он видит все и самого себя,Навеки исцеленного, во всем.Но даже в чутком теплом звере скрытаВеликая, тяжелая забота.И с ним воспоминанье неразлучно,Одолевающее часто нас.Кто знает, не была ли цель однаждыГораздо ближе, ласковей, вернее.Тут расстояние, а там дыханьеИ родина вторая после первойНе очень-то уютна для него.О тихое блаженство малой твари,Не покидающей родного лона.Комар счастливый прыгает внутри,Свою встречая свадьбу. Лоно — все.Соприкоснулась от рожденья птицаИ с тем и с этим, хоть и не вполне,Как будто бы она — душа этруска,Которая в пространстве после смертиПочиющей фигуркою прикрыта.В каком смятеньи из родного лонаВзлетаешь, самого себя страшась,Пронизывая воздух! Так по чашкеПроходит трещина. Так нетопырьКрылом своим фарфор заката режет.А что же мы? Мы зрители везде,Всегда при всем и никогда вовне.Порядок наводя, мы разрушаем,И сами разрушаемся потом.Кто нас перевернул на этот лад?Что мы ни делаем, мы словно тот,Кто прочь уходит. На холме последнем,С которого долина вся видна,Он оборачивается и медлит.Так мы живем, прощаясь без конца.
Элегия девятая
Зачем же, зачем, если нужноСрок бытия провести, как лавр, чья зелень темнееВсякой другой, чьи листья с волнистой каймою(Словно улыбка ветра), — зачемТогда человечность? Зачем, избегая судьбы,Тосковать по судьбе? Ведь не ради же счастья —Предвкушения раннего близкой утраты,Не из любопытства, не ради выучки сердца,Которое было бы лавру дано…Нет, потому, что здешнее важно, и в насКак будто нуждается здешнее, эта ущербностьНе чужая и нам, нам, самым ущербным. Однажды.Все только однажды. Однажды и больше ни разу.Мы тоже однажды. Но этоОднажды, пускай хотя бы однажды,Пока мы земные, наверное, неотвратимо.Только бы не опоздать нам! Добиться бы только!В наших голых руках удержать бы нам это,В бессловесном сердце и в переполненном взоре.Этим бы стать нам. Кому передать бы нам это?Лучше всего сохранить навсегда… Но в другие пределыЧто с собою возьмешь? Не возьмешь созерцанье,Исподволь здесь обретенное, и никакие события.Значит, здешние муки и здешнюю тяжесть,Здешний длительный опыт любви…Сплошь несказанное. Позже, однако,Среди звезд каково: еще несказаннее звезды.Странник в долину со склона горы не приноситГорстку земли, для всех несказанную. СтранникОбретенное слово приносит, желтую и голубуюГоречавку. Быть может, мы здесь для того,Чтобы сказать: «колодец», «ворота», «дерево», «дом», «окно».Самое большее: «башня» или «колонна».Чтобы, сказав, подсказать вещам сокровенную сущность,Неизвестную им. Скрытная эта земляНе хитрит ли, когда она торопит влюбленных,Чтобы восторгами не обделить никого?Старый порог у дверей. Пусть под ногами влюбленныхПосле стольких других,Перед тем как другие придут,Этот старый порог обветшает… чуть-чуть обветшает.Здесь время высказыванья, здесь родина слова.Произнося, исповедуй. Скорее, чем прежде,Рушатся вещи, доступные нашему чувству.Безликое действие вытеснит их и заменит.Лопнет его оболочка, как только деяньеВырастет изнутри, по-иному себя ограничив.Между молотами наше сердцеБьется, как между зубамиЯзык, остающийся все жеХвалебным.Ангелу мир восхвали. Словами хвали. Ты не можешьГрандиозными чувствами хвастать пред ним. Во вселенной,Там, где чувствуют ангелы, ты новичок. ПокажиТы простое ему, родовое наследие наше,Достояние наших ладоней и взоров.Выскажи вещи ему. Он будет стоять в изумленьи.Так ты стоял в мастерской у канатчика в РимеИли перед горшечником нильским. Вещи ему покажи,Их невинность, их счастье и до чего они наши.Покажи, как страданье порой принимает обличье,Служит вещью, кончается вещью, чтобы на тот светОт скрипки блаженно уйти. И эти кончинойЖивущие вещи твою понимают хвалу.Преходящие, в нас, преходящих, они спасения чают.Кто бы мы ни были, в нашем невидимом сердце,В нас без конца мы обязаны преображать их.Не этого ли, земля, ты хочешь? Невидимой в насВоскреснуть? Не это ли былоМечтой твоей давней? Невидимость! Если не преображенья,То чего же ты хочешь от нас?Земля, я люблю тебя. Верь мне, больше не нужноВесен, чтобы меня покорить, и одной,И одной для крови слишком уж много.Предан тебе я давно, и названия этому нет.Вечно была ты права, и твое святое наитье —Надежная смерть.Видишь, я жив. Отчего? Не убывают ни детство,Ни грядущее. В сердце моем возникаетСверхсчетное бытие.
Элегия десятая
Лишь бы мне хоть на исходе угрюмого знаньяАнгелов, как подобает, восславить в согласии с ними.Лишь бы звучные молоты сердца не отказалиИз-за хрупкой струны, неуверенной илиСорванной. Лишь бы струящийся лик мойНиспослал мне сияние; лишь бы плач мой невзрачныйЦвел. Как бы, ночи, тогда вас любил я,Удрученные. Не на коленях бы мне, безутешные сестры,Вам предаться. В косах ваших текучихНе растечься бы. Мы расточители мук.Грустную длительность оглядываем, предвкушаяИх кончину. А ведь они — наши зимние листья,Вечнозеленые листья, наш темный барвинок,Одно из времен потаенного года, не толькоВремя, но и место, селенье, ложе, почва, жилище.Город-страданье, какой же чужой он, однако!Лживая тишина заглушенья, литейная формаПустоты с похвальбою литою:Позолоченный шум, надутая спесь монумента.Ангел… Как растоптал бы он этот базар утешенья,Ограниченный церковью. Церковь и та покупная.Опрятная трезвая церковь закрыта, как почта на праздник.А снаружи плещется ярмарка вечно.Качели свободы! Пловцы и фигляры азарта!И расфранченного счастья тир фигуральный,Где цель всего-навсего жесть,Если кто-нибудь выстрелит метко. Потом наудачуОн шатается по балаганам. Диковинок много.Зазывают, бренчат и визжат. Однако для взрослыхЕсть интереснее зрелище: как размножаются деньги. Вовсе не фарс: половые органы денег,Процесс, результат… Поучительно и плодотворно.Выйдешь оттуда, и за последнею планкой(Вся планка в рекламах «Бессмертья»,Горького пива, которое кажется сладким,Если жевать развлечения свежие вместо закуски).Сразу же сзади, за этою планкой — реальность.Дети играют. Ютятся влюбленные парыВ скудной траве. Пейзаж для бродячих собак.Дальше юношу тянет. Быть может, он любитЮную жалобу… Следом за нею идет он лугами.Она говорит ему: Дальше. Мы дальше живем.Идет он за нею, растроган обличьем ее:Шеей, плечами… Наверно, она благородного происхождения.Но он оставляет ее, отстает,Оборачивается, кивает… Что делать? Ведь жалоба это.Только юные мертвые, отвыкая от мира,Во вневременном безразличьи любовноСледом за нею идут, и она поджидаетДевушек, чтобы приветить их и показать имУборы свои: жемчуг скорби, тонкие ткани терпенья.Идет она с юношамиМолча.Там, где живут они, в долине старшая жалобаК юноше подойдет и расскажет: «Мы былиРаньше великое племя, мы, жалобы. Наши отцыМинералы вон в тех великих горах добывали.У людей и сейчас найдутся куски отшлифованной скорбиИли окаменелого гнева из древних вулканов.Все это оттуда. Прежде мы были богаты».Тихо его проводит она пейзажами жалоб,Храмов колонны покажет ему и развалины замков,Откуда князья многомудрые жалобУправляли страною. Покажет емуВысокие слезные рощи, поля, где печаль расцветает(Только нежные листья печали знакомы живому),Стадо грусти на пастбище. Птица пороюВзлетает в испуге и пересекает им взоры,Плоская тень, письмена одинокого крика.Вечер ведет их туда, где в могилах покоятся предки,Прародители жалоб, волхвы и сивиллы.Темнеет. Идут они тише. И полной луною,Бодрствуя надо всем, возникает могильный памятник вскоре,Брат величавого нильского сфинкса,Горницы скрытнойЛик.И они изумленно глядят, как в молчаньи всегдашнемНа звезды-весы коронованная головаЛюдское лицо опустила.Взор его неустойчив,Раннею смертью затронутый. Жалоба взоромСпугивает из-под короны сову, и она,Медленно вдоль щеки проскользнув,Вдоль округлости зрелойМягко впишетВ новый слух мертвеца по двойному листуНеописуемое очертанье.А в небе звезды. Новые. Звезды страны — страданья.Медленно жалоба их называет: вот Всадник,Вот Жезл, вот созвездья:Плодовый Венец, ближе к полюсу Путь,Колыбель, Горящая Книга, Кукла, Окно.В небе южном отчетливо, как на ладониБлагословенной руки, светится ясное «М».Что «Мать» означает.Пора мертвецу уходить, и ведет его старшая жалобаМолча к ложбине,Где блещет в лунном сияньеИсточник радости. БлагоговейноНазывает она его и говорит:Для людей это главный поток.Стоят у подножия гор.Обнимает она его, плача.Одиноко уходит он в горы страданья.Там не слышно шагов. Там беззвучный удел.Может быть, мертвые нас разбудили бы знаменьем неким?Явили бы нам хоть сережки на голой лещинеИли дождик весенний,Падающий на темное царство земное.И мы, привыкшие мыслитьСчастье в подъеме, были бы тронуты,Были бы поражены,Когда падает счастье.