Присутствие большого количества бывших советских военнослужащих за линией фронта представляло серьезную проблему для безопасности немецких тыловых сил. Поэтому в поисках беглых советских солдат немцы часто устраивали проверки местного населения. Один житель Слонима так описывает эту процедуру: «Через пару ночей русские напали на Слоним из леса. Тогда немцы приказали всем мужчинам собраться на стадионе. Я провел там неделю. Нас не кормили, давали только воду. Меня допрашивали люди, которым помогал священник: он должен был опознавать постоянных жителей Слонима. Я предъявил документ, из которого было видно, что действительно живу в Слониме, и меня отпустили домой»[150].
О судьбе тех, кого на свободу не выпустили, можно узнать из докладов эйнзатцгрупп. В Минске лагерь для задержанных гражданских лиц был создан немецкими частями, которые первыми вошли в город. В лагерь загнали всё мужское население города (око-до 40.000). После этого подразделения эйнзатцгруппы В с помощью тайной полевой полиции и вермахта провели проверку и выпустили некоторых мужчин, сумевших доказать, что они не русские солдаты. Однако, судя по докладу одной из эйнзатцгрупп, при этом было «ликвидировано» свыше 1050 евреев, а также много уголовников, государственных служащих и «азиатов»[151].
Когда выяснялось, что какая-либо местность скоро попадет в руки немцев, советские власти старались эвакуировать ответственных работников и ценное оборудование. Так, например, из Слонима НКВД вывез на восток большую группу гражданских лиц. В день прихода немцев много народу ушло из Слонима пешком[152]. Ввиду недостатка транспортных средств в первую очередь эвакуировались советские служащие, ранее присланные с востока, квалифицированные рабочие и их семьи[153].
Многие историки удивляются, почему при приближении немецких войск евреи не делали попыток бежать. В сумятице, царившей в первые дни немецкого вторжения, советские власти не выработали последовательной политики в отношении евреев. В одних местах власти поощряли их бегство, в других — особенно вблизи старой границы Советского Союза — всячески ему препятствовали[154]. Несколько примеров показывают, с какими трудностями встречались евреи, пытавшиеся бежать: «Еврейским юношам Несвижа, прибывшим на старую советскую границу километрах в 10 от их города на четвертый день после начала войны, велели вернуться, “чтобы не создавать паники, когда немцев оттеснят назад”. Когда юноши отказались, часовые пригрозили им расстрелом, и лишь немногим удалось пробраться через границу»[155].
Группам еврейских беженцев из города Новогрудок, которые попытались перейти границу с вещами, тоже было приказано в течение нескольких часов вернуться обратно. Только самым настойчивым удалось пересечь бывшую советскую границу и то лишь после бегства самой охраны[156].
О том, какого жестокого обращения евреям следует ожидать от немцев, многие узнавали от беженцев из западной Польши. Бежала главным образом молодежь и люди, тесно связанные с советскими властями. Остальные опасались, что их дети и старики не выдержат тяжелого пути.
Трудности, с которыми столкнулись евреи, бросившие свои дома, объяснялись быстрым наступлением немцев. Бегству гражданского населения препятствовал двусторонний охват территории силами немецких бронетанковых войск и беспрерывная бомбежка узлов связи и транспорта[157]. По расчетам Дова Левина, вследствие быстрого немецкого наступления бежать с бывшей польской территории на восток удалось лишь 70.000 евреев. Однако в процентном отношении число еврейских беженцев было выше, чем процент беженцев из числа всего населения в целом[158]. Дальше на восток, где у советских властей было больше времени для подготовки эвакуации, удалось спасти больше людей и материальных ценностей, особенно из крупных городов с развитой системой коммуникаций. Это относится и к евреям, большая часть которых покинула этих регионы[159].
Советская эвакуация была одновременно и стихийной, и официальной. Официальная эвакуация рабочих и колхозников обычно осуществлялась по железной дороге. Остальные уходили пешком. Реальное положение не всегда совпадало с заверениями пропаганды о тщательно подготовленных пунктах питания и местах для ночлега. Например, женщине с четырнадцатилетним сыном, эвакуированной из Киева в Сальск (в 80 милях юго-восточнее Ростова-на-Дону) летом 1941 г. пришлось пережить изнурительное четырехнедельное путешествие[160].
3 июля 1941 г. в своей речи по радио Сталин открыто призвал к партизанской войне и провозгласил тактику выжженной земли: «...Не оставлять противнику ни одного килограмма хлеба... Колхозники должны угонять весь скот, зерно сдавать на сохранение государственным органам для вывоза его в тыл. Все ценное имущество, в том числе... зерно,... которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться»[161].
8 июля 1941 г. московское радио объявило, что «везде, где Гитлер наступает, он не найдет ничего кроме пустой и выжженной земли»[162].
Как часть этого плана в тылу отступающих советских войск оставались истребительные батальоны с целью уничтожить все, что может представить ценность для немцев. К концу июля на территории в пределах границ 1939 г. эти меры начали себя оправдывать. По прибытии в Витебск, эйнзатцгруппа Б докладывала: «Электростанция разрушена, питьевой воды не хватает, промышленность, в основном текстильная, выведена из строя. На одной из текстильных фабрик раньше работало 15000 человек... В сельской местности вокруг Витебска русские развернули истребительные отряды, которые систематически разрушают жизненно важные объекты и целые города. Эти отряды-численностью в 10-15 человек действуют совместно с комсомольцами. Незадолго до ухода из Витебска оттуда было эвакуировано по железной дороге много ведущих инженеров и рабочих. По-видимому, советские власти концентрируют рабочих в Волжском регионе с целью организовать там промышленное производство или укрепить уже существующие предприятия квалифицированными рабочими»[163].
На Украине немцы наступали медленнее, и это дало возможность советским властям эвакуировать больше людей и ценного оборудования. Однако в Кировоградской, Николаевской и Одесской областях, которые были оккупированы только в начале или середине августа, значительная часть машин МТС все же попала в руки противника. Эвакуация из юго-западной Украины превратилась в хаотическое бегство. Тракторы и стада крупного рогатого скота пытались перебросить через Днепр до того, как дорога будет отрезана наступающими немцами, но удалось вывезти только 40% (20.000 из 50.000) тракторов из Украины и почти столько же (4.000 из 9.000) из Белоруссии[164]. Однако уроки, извлеченные из эвакуации первых месяцев войны, оказались полезными. Позже советским властям удалось вывезти из индустриальных районов южной и восточной Украины большое количество ценной рабочей силы и техники.
Результаты этих советских мероприятий обострили экономические проблемы, уже вызванные войной. Колхозы были разорены реквизициями и грабежами, что серьезно отразилось на снабжении. Прежде всего, ощущалась большая нехватка продовольствия в больших городах, потому что многие крестьяне из окружавших города сельских районов перестали привозить туда продукты. Крестьяне отказывались от советских денег, брали только немецкие или обменивали продукты на вещи[165]. Советская политика при отступлении состояла в том, чтобы имеющиеся запасы продовольствия эвакуировать, раздать населению или уничтожить[166]. Например, покидая Житомир, русские уничтожили все запасы продовольствия. Здесь, судя по немецким докладам, людей для сбора урожая было достаточно, но лошадей и тракторов не хватало[167]. Местное население вначале обвиняло советские власти в бессмысленном уничтожении ресурсов. Однако немецкие реквизиции привели к еще большему обнищанию страны и усилили неприязнь жителей к новым оккупантам.
При приближении к советской границе 1939 г. войска немецкого Центрального фронта натолкнулись на более сильное сопротивление. Бронетанковые части, продвигаясь от Несвижа на север, встретили жестокий отпор разрозненных колон противника, пытавшегося преодолеть угрозу двустороннего охвата. Но изнуренная боями и испытывавшая недостаток снабжения Красная Армия не могла противостоять наступающим немцам. Много красноармейцев попало в плен, хотя некоторым частям все же удалось проскользнуть сквозь брешь между наступавшими немецкими колоннами[168].
К первой неделе июля наступательный порыв немцев начал терять свою силу на бескрайних просторах России. При посещении XXXVII танкового корпуса командир танковой группы Гейнц Гудериан отметил, что дальнейшее наступление через Днепр представляется почти невозможным. Значительные силы корпуса все еще задерживались на западе для очистки захваченного района от противника, а передовые части были ослаблены безостановочными атаками и потерями. С начала кампании по 2 июля корпус потерял 6% своего состава убитыми и ранеными. 4 июля корпус доложил, что всего 30% танков сохранили боеспособность[169].
Между тем на ходе боев начало сказываться обращение немцев с советскими военнопленными. Когда сопротивление Красной Армии усилилось, сдающихся в плен советских военнослужащих немцы, случалось, расстреливали[170]. Это подтверждают и официальные доклады с Центрального фронта: «...Противник начинает рассеиваться и добровольно сдаваться. Чтобы еще больше способствовать этому, командующий издает приказ, в котором еще раз разъясняет положения отчасти неверно понятых указаний фюрера. Вследствие неправильного понимания этих указаний, пленных иногда расстреливают. Эти расстрелы ослабляют готовность русских дезертировать и вызывают стычки, ибо каждый русский стремится как можно дороже продать свою жизнь, что в конечном счете наносит ущерб нашим войскам»[171].
Как видно из этого документа, некоторые просвещенные немецкие командиры понимали, что плохое обращение с военнопленными невыгодно с практической точки зрения[172]. К тому же, о страданиях советских военнопленных довольно скоро стало известно местному населению. Стоило красноармейцу попасть в немецкий пересыльный лагерь, он сразу же рисковал быть расстрелянным полицией безопасности как еврей, комиссар или «азиат»[173]. Вермахт, как правило, принимал участие в этих репрессиях, не выражая особого протеста.
Импровизированные лагеря военнопленных, охранявшиеся в большинстве случаев подразделениями местного ополчения, были совершенно не приспособлены для содержания огромного количества людей, захваченных в первые месяцы вторжения. Доклад о положении в Минске, где на небольшом пространстве теснилось около 100.000 пленных, отмечает, что некоторые из них по 6-8 дней не получали никакой пищи[174]. Иногда родственники или просто добросердечные жители бросали им через заграждения хлеб, рискуя за это сами подвергнуться наказанию[175].
Инструкции, изданные Верховным командованием сухопутной армии 25 июля, показывают, как низко немцы ценили жизнь военнопленных: «Если необходимо оградить себя от сопротивления, неповиновения и т. п., следует немедленно применять оружие. При попытке к бегству следует немедленно расстреливать без предупреждения»[176]. Во время переездов и даже в пределах лагерей немногочисленная охрана по малейшему поводу применяла винтовки. Опасения, что бывшие красноармейцы станут ядром будущих партизанских атак в немецком тылу, еще больше ожесточили эту политику.
В лесистой и болотистой местности, составлявшей значительную часть театра военных действий, окруженные красноармейцы, чтобы избежать плена, нередко разбегались по лесам или переодевались в гражданскую одежду. Многие возвращались домой, полагая, что война скоро окончится. Вот рассказ одного солдата, попавшего в окружение в первые дни войны: «В июне 1941 г. наша часть попала в немецкое окружение в лесу близ Белой Церкви. Политрук собрал оставшихся красноармейцев и приказал нам группами выходить из окружения. Я и еще двое солдат из нашей части ... переоделись в гражданское и решили возвращаться домой. Это решение мы приняли потому, что, по слухам, немецкие части, наступавшие в нашу сторону, продвинулись далеко вперед на восток»[177].