Эта мощная волна депортаций затронула, согласно новейшим оценкам, около 61.000 человек. Находясь в Казахстане, женщины и дети ничего не знали о судьбе отцов семейства. Учитывая характер советской бюрократии и многочисленные правила, строго ограничивающие передвижение, бежать обратно на запад было практически невозможно[46].
По соглашению, подписанному Германией и Советским Союзом 28 сентября 1939 г., из зоны советской оккупации было «репатриировано» около 128.000 этнических немцев (фольксдойче). Эта переброска больших масс населения была завершена очень быстро — всего за два месяца (к 9 февраля 1940 г.)[47]. В восточной Польше осталось некоторое количество фольксдойче, но немецкие власти отнеслись к ним подозрительно, потому что они не воспользовались этой первой возможностью для переезда[48].
Согласно оценкам, осенью 1939 г. после раздела Польши в советской зоне оккупации оказалось свыше 300.000 беженцев из западной Польши[49]. Большинство из них составляли евреи. Все они были втиснуты в тесные помещения, ибо сюда же прибыло огромное количество служащих — коммунистов с востока, и жилья на всех не хватало. В 1940 г. эти беженцы были поставлены перед выбором — принять советское гражданство и остаться в зоне оккупации или «репатриироваться» в Германию. В развешанных повсюду официальных объявлениях говорилось об упомянутом выше соглашении с Германией о репатриации, хотя на самом деле оно касалось только этнических немцев.
Советские власти вовсе не собирались репатриировать этих беженцев. Вместо этого они наказали ссылкой тех, кто не выдержал этого обманчивого испытания на верность. Оставшийся в живых еврей из Слонима рассказывает, как это происходило: «Ряд еврейских беженцев из Польши выразил желание вернуться в Польшу за своей зимней одеждой. Советские власти приветствовали это. Был составлен список тех, кто изъявил это желание. Но вместо того, чтобы разрешить им вернуться в свои дома, их депортировали в Казахстан»[50].
В это время советские власти депортировали из западной Польши около 75.000 беженцев, причем большинство — в ходе третьей волны депортаций 29 июня 1940 г. Считается, что 60% из них составляли евреи. По одной оценке, около 10% депортированных погибло в пути, и, несомненно, значительно большее количество — в лагерях Гулага на севере России и в Сибири. По иронии судьбы процент выживших из этого числа евреев оказался гораздо выше, чем процент тех, кто остался на месте и попал в руки немецких убийц[51].
Четвертая волна депортаций из Прибалтики и Западной Белоруссии проходила между 13 и 21 июня 1941 г. после советской аннексии прибалтийских государств летом 1940 г. Она затронула около 32.000 человек, хотя заканчивалась в обстановке всеобщего хаоса, вызванного немецким вторжением 22 июня 1941 г.[52]
Политика депортаций была, в сущности, географическим решением задачи умиротворения захваченных территорий. Отчасти ее можно сравнить с насильственной переброской людей, одновременно проводившейся немцами в западной Польше. Депортации подлежали группы населения, так или иначе связанные с борьбой за сохранение Польши как государства — те, у кого были родственники за границей; те, кто считался «капиталистами» (в том числе торговцы и помещики), иностранцы (большей частью беженцы), и, наконец, те, чьи родственники уже находились в тюрьмах и трудовых лагерях. Все они в какой-то степени считались угрозой советскому режиму. Для масс местного населения эта политика воплощала суть советского господства. Согласно польским источникам, с февраля 1940 г. по июнь 1941 г. около 310.000 человек из восточной Польши (при общем населении в 13,5 миллионов) было депортировано на восток без всякой надежды на возвращение[53].
В восточной Польше евреи жили в основном в небольших городах и местечках
Еврейской общине восточной Польши советская оккупация принесла много изменений. Вначале некоторые евреи вздохнули с облегчением при виде советских войск, ибо они были сильно обеспокоены наступлением немцев. Одна еврейская девушка выразила уверенность в том, что советская власть «принесет стабильность, мир, культуру и продукты»[57]. В ее родном городе Слониме «тысячи людей высыпали на улицы, приветствуя “освободителей”»[58].
Как ни странно, местным жителям Красная Армия показалась дисциплинированной и воспитанной, особенно по сравнению с пользовавшейся дурной репутацией старой царской армией. Евреи рассказывали, что красноармейцы вели себя вежливо и дружелюбно: «...Когда пришли русские, все были счастливы. Вначале они щедро раздавали папиросы и деньги»[59]. А главное, платили за все наличными деньгами, которыми их заранее снабдили. 14м явно объяснили, как следует вести себя по отношению к местным жителям[60].
Советское господство сопровождалось улучшением в сфере занятости для многих евреев и повышением их социального статуса. С евреями стали обращаться почти так же, как с поляками, белорусами и украинцами. По свидетельству одного из оставшихся в живых еврея, «под русскими евреям жилось безусловно лучше, потому что у них появились равные возможности и права во всех областях, чего при польском режиме не было»[61]. Еврейскую молодежь новые возможности в работе и образовании побуждали приспосабливаться к советским порядкам. Аишь немногие продолжали вести подпольную сионистскую деятельность и изучать древнееврейский язык[62]. Сионистское подполье пыталось тайно переправить своих членов через границу в Аитву и Румынию[63]. Пограничники ловили многих беглецов, которые позже стали кандидатами на депортацию. Из тех, кто бежал в Аитву или Румынию, лишь немногим удалось продолжить полный опасности дальнейший путь в Палестину.
Советская власть считала все покоренные народы возможной угрозой и намеревалось насильственно встроить их в коммунистическую систему. Что касается евреев, которые по канонам советской идеологии не считались нацией, то их следовало как можно скорее ассимилировать и для этого уничтожить все их общественные и религиозные организации. Во многих местах развал этих организаций был почти «стихийным», ибо с приходом Красной Армии никто не осмеливался созвать собрание какой-либо организации. Все общественные и национальные контакты с этого дня осуществлялись только в подполье[64]. Равным образом евреи считали разумным посещать коммунистические собрания и ходить на демонстрации[65].
Советские политические и экономические изменения болезненно отразились на еврейском населении. В противоположность уже советизированным евреям Минска, 80% которых в 1939 г. работали на фабриках или в учреждениях, в восточной Польше свыше 80% евреев все еще оставались торговцами и ремесленниками[66], и ограничения в передвижении сделали их традиционные занятия торговлей невозможными. Некоторые лавочники сохранили свои места, но превратились в государственных наемных служащих. Предприятия и другая собственность были конфискованы, а тех, кто считался капиталистами, подвергли дискриминации и депортации. Один человек вспоминает, что его уволили с государственной должности лишь потому, что по паспорту он значился сыном купца[67]. Другим не разрешали оставаться в больших городах и переселяли в мелкие местечки и деревни подальше от пограничной зоны[68].
Положение евреев-ремесленников было несколько лучше, ибо их профессиональный рабочий статус легче встраивался в категории, приемлемые для советской идеологии. В восточной Польше было много евреев портных, сапожников, шляпников, плотников, маляров и кузнецов. Мастерские этих ремесленников не были национализированы, но их заставили объединиться в кооперативы (артели) по советским правилам. Артелями управляли государственные власти, которые назначали руководителей и определяли цены и зарплату. В результате этих изменений большинство евреев-ремесленников превратились в наемных служащих с фиксированными, хотя и низкими доходами[69].
Наиболее заметным признаком перемен в местечках было то, что евреи перестали отмечать субботу и религиозные праздники. Советизация способствовала отказу от традиционной и даже просто нарядной одежды, которая могла привлечь нежелательное внимание милиции. Аюди боялись встречаться и разговаривать друг с другом на улице. Все это производило тягостное впечатление подавленности, унылого однообразия, запущенности и неряшливости, характерных для коммунистической восточной Европы[70].
Иудаизм в соответствии со «сталинской» конституцией формально допускался, и советские власти открыто не вмешивались в отправление еврейских религиозных обрядов[71]. Тем не менее, власти старались ограничить религиозную деятельность, прибегая к различным способам давления — например, раввинов обложили высоким налогом, а религиозное образование загнали в подполье. Статьи в газетах часто имели антирелигиозную направленность, а официальный рабочий день не оставлял времени для отправления традиционных религиозных обрядов[72].
Большинству евреев в восточной Польше удалось сохранить свою культурную идентичность, их родным языком остался идиш или древнееврейский язык. С началом советской оккупации преподавание на древнееврейском языке было запрещено, и даже количество школ с обучением на идиш постепенно сокращалось. Наиболее распространенным аргументом, которым родители объясняли детям отказ от идиш, был тот, что при поступлении в средние и высшие учебные заведения в Советском Союзе он не нужен[73]. Именно утрата своей культуры больше всего ранила многих евреев: «Посмотрите, что они с нами сделали. Кегиллы больше нет, Талмуд Торы больше нет. Синагог у нас нет, нет ни школ, ни праздников, ни халутцим, нет Эрец Исроэл. Нет ничего, ничего. Мы идем в никуда»[74].
Восточная часть Польши была бедным и экономически относительно отсталым регионом. В отдаленных областях Волыни, Полесья и большей части Белоруссии главным природным ресурсом был лес. Дороги были примитивные, а промышленность не развита. Несмотря на это красноармейцев поразило изобилие продуктов, одежды и других потребительских товаров в свободной продаже в противоположность пустым витринам в Советском Союзе. Благоприятный обменный курс (один злотый приравнивался к одному рублю) дал «восточникам» возможность на законном основании быстро опустошить все магазины. Особым спросом пользовались вечные перья и часы — большая редкость в СССР[75].
Таким образом, вскоре появились обычные признаки командной экономики. Сочетание твердых цен с недостатком товаров естественно побудило население перейти на прямой обмен и сделки на черном рынке, в чем советские граждане продемонстрировали свой богатый опыт. Очереди стали повсеместными: «за хлебом, за мылом, за сахаром, за всем вообще. Люди приходили с раннего утра и обнаруживали, что другие пришли еще раньше»[76].
1 января1940 г. почти без всякого предупреждения злотые были изъяты из обращения. Разрешалось поменять на рубли в отношении один к одному всего 300 злотых, вследствие чего большинство жителей лишилось всех своих сбережений[77]. В условиях низкой зарплаты государственных служащих и последствий экспроприаций это означало заметное обнищание большей части населения. Людям пришлось тратить все оставшиеся у них накопления и продавать ценные вещи. Это помогло выжить некоторым депортированным — если у них случайно сохранилась какая-нибудь дешевая польская безделушка, они могли обменять ее на кусок хлеба или на необходимый им полезный инструмент[78].