В приказе начальника полиции охраны порядка Житомира от 17 июня 1943 года подчеркивается необходимость избегать излишней жестокости по отношению к рабочим и другому местному населению при проведении облав, так как это не только нанесет урон образу немецкой полиции, но и приведет к саботажу данных мер и вызовет ненужные волнения среди местного населения[743].
В качестве примера тех трудностей, с которыми сталкивались немцы при выполнении квот, можно привести случай в Брестской области. Летом 1943 года местными властями одного из районных центров был вывешен список из 53 человек, которых предстояло отправить на работу в Германию. Однако, как вспоминает один из местных жителей, на деле были отправлены лишь несколько человек. Некоторые девушки были отпущены, так как у них были связи в местной полиции; кто-то откупился взятками[744]. Окружной комиссар сообщал, что многие сбегали по дороге на регистрационный пункт или не являлись вообще[745]. Один сельский житель из-под Бреста вспоминает: «Я явился в школу на медицинскую комиссию перед отправкой в Германию. В то время я был абсолютно здоров, уцепиться было не за что. Но так как мой знакомый Г. до того успел переговорить с кем-то из немецких властей и “подарить” ему продукты и самогон, мне выдали справку, в которой говорилось, что я болен. Не знаю, какой там был указан диагноз, но помню, там было написано слово “krank”, то есть больной. Так я избежал отправки на принудительные работы в Германию»[746].
В послевоенном докладе Советской Чрезвычайной Комиссии говорится, что 2200 жителей Несвижского района были отправлены на принудительные работы в Германию. В Москве хранятся подробные сведения о 150 рабочих, возвратившихся в конце оккупации. Из них 60,5% родились после 1920 года; 23,7% — в период между 1911 и 1920 гг.; 15,8% — до 1910 года. Даже учитывая тот факт, что некоторые из этих людей были родственниками полицейских, которые ушли с немцами при отступлении, или тех, кого арестовали и отправили в концентрационный лагерь за связь с партизанами, можно сделать вывод, что большинство угнанных на работу родились после 1920 года, и им не исполнилось еще 20 лет[747].
Депортации все больше и больше становились частью жестокой системы поощрений и наказаний, применяемой немцами с целью осуществления контроля над местным населением. Кого-то арестовывали, подозревая, что они связаны с партизанами и всей семьей угоняли в Германию; другие добровольно шли служить в полицию, чтобы избежать насильственной депортации[748].
Во многих немецких докладах признается, что депортации оказались политически катастрофическими для немцев и выгодными для партизан. Типичным является замечание генерального комиссара Волыни-Подолии, сделанное в апреле 1943 года, в котором отмечается, что принудительный набор украинских рабочих на работу в Германию «приравнивается вражеской пропагандой к ссылке в Сибирь»[749]. В Брестском округе скоро стало ясно, что никто не хочет ехать в Германию добровольно. В частности, к первому набору приступили совершенно непродуманно, и в результате многие рабочие и крестьяне просто бежали в леса, чтобы их не схватили[750]. Тем самым их буквально загнали в объятия партизан[751].
Несомненно, эффективности проводимой политики отнюдь не способствовало то, как она осуществлялась. Многие из транспортов, шедших в Германию и обратно, состояли из нетопленых теплушек. В этих обстоятельствах число перевозимых людей было увеличено, а на пол подстилали солому, чтобы сохранить тепло[752]. Советская контрпропаганда активно использовала сведения о подобном обращении с людьми, добавляя к ним описания ужасных условий в лагерях «рабского труда»: «Однажды пришли немцы и увезли меня в чужую страну. Я ехал с людьми, которые верили, что им будет хорошо в Германии. Им так обещали немцы. Приехав в Германию, я оказался за колючей проволокой. Кормили очень плохо, но работать заставляли с утра до ночи. В Германии многие болеют, и их убивают, просто потому, что они больны. Я убежал из Германии потому, что хотел жить»[753].
Было бы неправильно полагаться исключительно на советскую пропаганду, чтобы представить себе положение рабочих, которых отправляли в Германию из восточных территорий (Ostarbeiter). Последние исследования отмечают, что условия различались в зависимости от того, куда направлялись рабочие. На маленьких семейных фермах можно было рассчитывать на более гуманное отношение. Несмотря на правила, на ферме работник и хозяин «сидели за одним столом и ели одно и то же». Владельцы ферм были заинтересованы в том, чтобы хорошо обращаться со своими восточными рабочими, чтобы сохранить драгоценную рабочую силу[754].
Условия на заводах, как правило, были значительно хуже, чем на фермах. Бывший французский рабочий завода Фольксваген в Вольфсбурге вспоминает условия, в которых находились восточные рабочие: «Как правило, охранники очень плохо с ними обращались; они жили в грязи в ужасающей нищете без нужной одежды, немытые и голодные»[755]. По воспоминаниям одного бывшего остар-байтера, некоторые заводские рабочие вызывались добровольно работать сверхурочно на фермах: «После основной работы хозяева нас забирали на фермы, чтобы мы им там помогали. Те, у кого хватало сил, работали на них... За работу фермеры нас очень хорошо кормили. Нам давали молоко и хлеб с маслом. В лагере мы очень плохо питались»[756].
В целом, по свидетельствам немцев, остарбайтеры были хорошими работниками, с ними было легко иметь дело, что противоречило образу, создаваемому немецкой пропагандой[757]. В то же время, унизительное положение, в котором они находились: необходимость ношения отличительных знаков, сходных с теми, которые носили евреи, ограничения в передвижении и плохое питание — все это усиливало в них чувство третьеразрядности в сравнении с немцами. Те, кто попал в первые добровольные наборы, были особенно разочарованы подобным обращением. Приводим выдержку из одного письма, отправленного из Германии на Украину: «Дорогие родные, мы живем в бараках; каждый барак окружен забором, ворота на запоре, и мы сидим здесь как в тюрьме»[758].
К декабрю 1943 года около 1.800.000 человек было депортировано из оккупированных советских территорий на работу в Германию. На заводах в Германии опаснее всего были бомбардировки, осуществляемые союзниками, и инфекционные заболевания в переполненных бараках. Можно утверждать, что благодаря этой многочисленной рабочей силе военная промышленность Германии продолжала работать в период острого дефицита рабочей силы. Однако эти факты отрицательно сказывались на настроении населения восточных территорий в целом, способствовали росту партизанского движения и усилению его поддержки со стороны населения. Учитывая жестокую карательную политику, которой придерживалась Германия, некоторые из депортированных, вернувшись после войны, обнаруживали, что их семьи убиты, а дома разрушены.
В пропагандистской войне за умы и сердца людей немцы, возможно, побеждали у себя дома[759], но непоправимо уступали Советам на оккупированных территориях. Летом 1942 года окружной комиссар Слонима сообщает в рапорте о быстром ухудшении настроения местных жителей по мере того, как их надежды на новую власть не оправдывались: «В целом политическая ситуация сейчас хуже, чем год назад, когда мы начинали свое строительство. Тогда население было чрезвычайно воодушевлено мощью и быстротой победоносного марша немецких войск и с готовностью и лояльностью выполняло все наши требования. Более того, они возлагали надежды на улучшение жизни: поначалу им говорили, что за преданность новому политическому режиму и безупречную работу они получат в собственность землю соразмерно своему труду»[760].
Не оправдавшиеся ожидания местного населения и ухудшение военного положения Германии привели к тому, что к концу оккупации нельзя было доверять даже тем, кто активно сотрудничал с новой властью. Бывший сельский староста впоследствии с горечью отмечал отсутствие усердия у местных десятников, назначенных им в 1943 году, в задачи которых входило выявление партизан и помощь в сборе продовольствия для немецкой армии: «Нужно сказать, что они плохо выполняли мои распоряжения и не следовали моим инструкциям, что сами они... тоже должны сдавать хлеб и мясо немцам»[761].
Позднее немцы все же усилили свою пропаганду, пытаясь поднять дух местных жителей, сотрудничавших с ними, в тех селах, которые еще находились под немецким контролем. Произносилось много речей, распространялись пропагандистские листовки. Особое внимание уделялось шуцманству, где образовательные темы варьировались от «обязанностей белорусов в борьбе за новую Ев-ропу» до предостережений об опасности употребления самогона[762]. Типичным образцом немецкой пропаганды лета 1943 года может служить следующее обращение к врагам:
«Партизаны!
Вас обманывают евреи и большевики. Вы являетесь только слепым орудием для выполнения их низких и бесчеловечных приказов, направленных против русских людей. Не верьте заявлениям евреев и большевиков, распространяемым их пропагандой, что эта война ведется немцами с целью порабощения России или против русского народа...
Там, где появляется немецкая армия, исчезает рабский труд, голод и террор НКВД и торжествует свобода»[763].
Однако самым действенным способом пропаганды немцы считали казнь жителей целых деревень за то, что они поддерживают партизан. Слухи распространялись быстро, и это должно было привить крестьянам уважение к новой власти[764]. Но именно такие жестокие карательные меры умело использовались советской пропагандой:
«Фашистские изверги появились ранним утром в селе Крашин и организовали сущую бойню. Они варварски согнали в амбар детей, женщин и стариков и подожгли его. Заживо сгорело 150 человек. Все жители деревни, которые не смогли убежать в лес, были убиты. Жители деревень Лядки, Новое Село, Погорелка и многих других деревень Барановичского района погибли от кровавых рук гитлеровских палачей»[765].
Отчеты Советской Чрезвычайной Комиссии, составленные сразу после освобождения этой территории Красной армией, также носят пропагандистский характер. По прошествии более пятидесяти лет невозможно с точностью определить масштаб грабежа и разрушений за три года оккупации. К подробным отчетам, составленным Советскими Чрезвычайными Комиссиями, следует относиться с определенной долей скептицизма, так как они были написаны партийными функционерами, и пропагандистские цели играли при этом не последнюю роль. Подробные списки разрушенного имущества создавались с намерением получить от Германии компенсацию. В эти документы был включен также ущерб, нанесенный в результате боев, а также утраты, которые произошли вследствие действий различных партизанских отрядов. Тем не менее, представленные в отчетах цифры дают читателю яркую картину невероятных по масштабу разрушений, которые подобно смерчу прокатились по Белоруссии и Украине. Так, в одном из отчетов говорится, что «в годы немецкой оккупации в Несвижском районе погибло более ста гектаров лесных угодий. Немцы отправили в Германию 3000 лошадей, 15.000 овец, 6.000 коров, 18.000 свиней и 1.200.000 голов птицы; разорили и забрали с собой 500 пчелиных семей, 593 единицы сельскохозяйственных машин и оборудования, 24.000 тонн зерна, 45.000 тонн картофеля, сожгли более 1000 жилых домов и более 1000 надворных построек. Общий ущерб частному сектору составил более 164 миллионов рублей. За время своей власти немецко-фашистские захватчики разорили и уничтожили в Несвижском районе города Снов и Городею, села Ужанка, Дальняя Городея, Горная Городея, Качановичи, Огородники; разрушили от 50 до 60 процентов прекрасного старинного города Несвиж. Эти населенные пункты были варварски уничтожены немцами во время их смертоносных воздушных налетов и нападений отдельных подразделений СС, сопровождающихся массовыми поджогами. В результате этих действий погибло более 3000 человек»
В том же отчете отмечается, что немцы уничтожили и культурное наследие этого района, так как были вывезены все ценные вещи, картины, скульптуры, книги и мебель из древнего замка князя Радзивилла[766]. Грабеж произведений искусства явился следствием деятельности эйнзатцштаба Розенберга