Альфред побледнел.
– Ты упустил этот шанс, – продолжала Лючия, жестокая в своей прямоте, столь свойственной людям, поглощенным переживанием собственного счастья.
– О чем ты говоришь? Ты – моя племянница.
– Тогда почему ты ревнуешь?
Где-то в глубине ее сердца, пусть и спрятанная от всего мира, еще теплилась любовь к Альфреду. В эту минуту по его лицу она поняла, что права: он ревновал. Все эти годы для него не существовало других женщин, однако он бы ни за что не признался, что влюблен в дочь своей сестры. Он знал, что Мари и Карло никогда не дадут им своего благословения. А Лючия мечтала о семейном гнездышке, о белокурых птенчиках, которых она, переполненная гордостью и радостью, однажды поведет в церковь к первому причастию…
– Ты слишком хороший, Фреддо. Слишком правильный. Ты сам толкнул меня в объятия Калверта.
Альфред взял трость и шляпу и вышел, не сказав ни слова. О, эта упрямая привычка уходить, вместо того чтобы кричать, плакать, смеяться и снова кричать, и снова плакать, пока всё не станет просто и ясно!
После того случая они не разговаривали несколько недель. А потом на вилле, где жил Найтли, состоялся их последний и самый короткий разговор, которого Лючия никогда не забудет, несмотря на все свои отчаянные попытки.
Возвращаясь после спектакля, она задремала в фиакре. Набережную освещали электрические фонари, моросил мелкий дождь. Певица проснулась, когда экипаж затормозил, пропуская омнибус, и луч света упал на ее лицо. За секунду до пробуждения она как будто снова увидела магниевую вспышку в окне и быстро выпрямилась, прогоняя неприятное воспоминание.
– Смотрите, синьорина! – вдруг воскликнула Камилла. – Разве это не синьор Оллювард? Кто это с ним?
Лючия выглянула в окно как раз в тот момент, когда Холлуорд поравнялся с фиакром. Впереди уже виднелся мост Сюлли и на острове приветливо светились окна «Луксора». Но американец шагал не к отелю, а в противоположном направлении. Рядом с ним семенил невысокий человек, державший под мышкой штатив с фотокамерой. Лючия отчетливо ощутила, как по ее спине пробежал холодок. Она не могла этого объяснить, но совершенно точно знала, что спутник Бэзила –
– Как прошел обыск? Полиция что-нибудь нашла? – с порога спросила она Шабо.
– В номерах – ничего. Зато в кладовой обнаружился пузырек с мышьяком. Вероятно, его купил Дюпон, чтобы травить крыс.
– Как удачно, – пробормотала Лючия по-итальянски.
– Вы что-то сказали?
– Кажется, я видела мистера Холлуорда на набережной Селестен. Он не будет ночевать в отеле?
– Он предупредил, что едет на пару дней в Кале по делам фирмы. Не стал ждать до утра. Сказал: ночной поезд дешевле. Вы же знаете этих молодых людей! Живут в приличных отелях, чтобы пустить пыль в глаза, а путешествуют в третьем классе, – Шабо неопределенно махнул рукой и, кряхтя, удалился в комнатушку портье.
Поднявшись на второй этаж, Лючия повернула не налево, а направо и постучалась в дверь номера «5». Прошло не меньше минуты, прежде чем в узкую щель просунулась взлохмаченная голова Дмитрия Гончарова. Он застыл, настороженно рассматривая позднюю гостью.
– Простите, если разбудила. Надо поговорить, – быстро зашептала она. – Это важно.
Русский наконец отступил назад, впуская ее в комнату. По полу были разбросаны карандашные зарисовки Эйфелевой башни. Лючия брезгливо обошла рисунки: она находила это сооружение уродливым и безвкусным. Гончаров, словно спохватившись, предложил ей присесть на стул, а сам остался стоять, сосредоточенно изучая узор на обоях за ее спиной.