Возведенный на идеологически чистый пьедестал грудой бронзовых бессмысленных слов, неофициально перед смертью Твардовский был выброшен из железных легионов советских писателей. Вынужденная отставка с поста главного редактора «Нового мира» в физическом смысле убила Твардовского. В публикации жестко, наотмашь антисталинистской поэмы «По праву памяти» ему было отказано, и она появилась в печати – как у отпетого диссидента – за границей. Даже похороны проходили под неусыпным надзором КГБ, хотя «топтуны», в подтверждение своего унылого непрофессионализма, ухитрились прозевать главный «объект» наблюдения – Солженицына, осенившего покойника прощальным крестным знамением.
Характерно, что полностью своим Твардовский не стал ни для одной власти, в том числе и для сегодняшней, предпочитающей время от времени поднимать на свои знамена Михаила Шолохова, который никогда не был замечен в либерализме (если не считать либерализмом бегство от официоза в «станичное» укрытие). Маленькая деталь. Шолохов громил Андрея Синявского с трибуны. Твардовский его печатал, и даже после ареста не испугался оставить фамилию обвиняемого в страшном идеологическом преступлении в именном указателе авторов «Нового мира» за 1965 год.
К собственно творчеству Твардовского можно относиться по-разному – это личное вкусовое дело каждого. Та самая, внезапно поразившая меня его поздняя, почти интимная лирика глубока и пронзительна, совсем не похожа на ранние стихи и поэмы или на легкий и игривый сатирико-публицистический памфлет «Теркин на том свете», по сути своей абсолютно антисоветский, над которым в голос хохотал в Пицунде Хрущев. (Что, кстати, позволило Аджубею напечатать поэму в «Известиях».) В истории остался и останется не только Твардовский-поэт, но и Твардовский – редактор «Нового мира», фигура, по политическому значению не уступающая ни одному из первых лиц тогдашнего советского и сегодняшнего постсоветского государства.
«Диссидент в законе», с которым были вынуждены считаться правители. Главный редактор, по масштабу не сравнимый ни с кем. Человек, в тяжелейших обстоятельствах задавший такую модель общественного поведения, которая едва ли доступна кому-либо из публичных деятелей и сегодня.
Любого другого за то, что делал Твардовский в «Новом мире», стерли бы в порошок молниеносно. Однако его писательский авторитет и политический вес были столь значимы, что он дважды назначался редактором журнала. Несмотря на то что под Александром Трифоновичем постоянно шаталось кресло и на Старой площади долгие годы мечтали о добровольно-принудительной отставке Твардовского, у «них» это получилось только тогда, когда в стране окончательно вступили в свои права политические «заморозки» и начался тот самый застой. Прага 1968-го и гибель в потоке самотлорской нефти косыгинской хозяйственной реформы подготовили разгром «Нового мира» в самом начале 1970-го. Не могло быть никакого подцензурного официального инакомыслия. Смысл дискуссии, да и сам пафос работы «Нового мира» был очевиден для всех. Еще раньше Всеволод Кочетов, который редактировал «Октябрь» до 1974 года, сказал о своих противниках: «Делают вид, что целят в эстетику, а огонь ведут по идеологии».
Брежневский режим умел аптекарски точно балансировать идеологические интересы. Разгромив либералов с их штабом в лице «Нового мира» Твардовского, он чуть позже покончил и с претензиями так называемой «русской партии» на определяющее идеологическое влияние. Так был сформирован безукоризненно ровный политической ландшафт застоя, не омраченный избыточным сталинизмом, национализмом или либерализмом.
«Правда», «правдивость», «искренность» (в первый раз Твардовский слетел с должности редактора в 1954 году за публикацию статьи Владимира Померанцева «Об искренности в литературе»), которые были главными словами в стратегии «Нового мира», никому не были нужны. Изнурительная многолетняя борьба, в которой не слишком удачно был использован в 1969 году цвет «русской партии» («письмо одиннадцати» писателей-почвенников, опубликованное в «Огоньке» против «Нового мира»), была закончена.
У меня хранится машинопись «новомирских» дневников Юрия Буртина за 1969 год, подаренная автором.
Запись от 26 июля об «огоньковском» письме: «Так о нас еще не писали: „Именно на страницах «Нового мира» печатал свои «критические» статьи А. Синявский, чередуя эти выступления с зарубежными публикациями антисоветских пасквилей“». 28 июля: «Сочувственный отклик на письмо против нас в „Огоньке“». 31 июля: «В газете „Социалистическая индустрия“ „Открытое письмо главному редактору «Нового мира» тов. Твардовскому А. Т.“ от Героя соцтруда токаря Захарова – обычная журналистская стряпня, в хамском тоне». И так далее.
Удивительно одно – как долго сумели продержаться Твардовский и его журнал. В связи с 40-летием «Нового мира», в первой его книжке за 1965 год, была напечатана установочная статья Твардовского «По случаю юбилея», «болванку» которой набросали его ближайшие сотрудники Александр Дементьев и Владимир Лакшин. И хотя «передовица» была покорежена в наиболее острых местах цензурой, ее можно считать политическим и эстетическим кредо главного редактора. Здесь есть слова и о Солженицыне, и об отказе от «подмалевывания жизни», и о том, что правда, которая публикуется на страницах журнала, не может быть использована «врагами из буржуазного мира». «Мы приветствуем споры, дискуссии, как бы остры они ни были… не намерены уклоняться от постановки острых вопросов и прямоты в своих суждениях и оценках. На том стоим». Это «На том стоим» еще долго потом вспоминали Твардовскому.
Идеализировать «Новый мир» 1960-х, редакцию, нюансы эстетической позиции едва ли имеет смысл. Но речь идет о «Новом мире» как явлении либеральной публичной политики в мире цензуры и самоцензуры. Самое время вспомнить об опыте Твардовского и нравственной планке, заданной им, именно сегодня, когда пылкая, даже инициативная самоцензура становится едва ли не политической и профессиональной нормой. И опыт Твардовского рассказывает о том, как избавиться от соблазна самоцензуры, диктуемой политическими обстоятельствами. О том, что не нужно никого бояться, когда пишешь правду: «Предпочтительное внимание журнал уделяет произведениям, правдиво, реалистически отражающим действительность».
Как ни пафосно это звучит, «Новый мир» Твардовского боролся не только за честность («искренность»), а значит, против цензуры, не только за справедливость (тот же Померанцев, будучи в прошлом прокурором, вытаскивал из тюрем невиновных, собственно, об одной похожей истории и была его статья), но и за свободу. «Мы друг друга не поймем, товарищ Поликарпов. Вам свобода не нужна, а мне нужна», – сказал, оказавшись на профилактической беседе на Старой площади, Владимир Померанцев.
Между «правдой» и «свободой» Трифоныч, как его звали в редакции, ставил знак равенства – святая незамысловатая простота, с которой более десятилетия не мог справиться режим со всеми его силовыми и идеологическими «аксессуарами». Простота, превратившая Твардовского в фигуру исторического масштаба…
… Но ладно, это советская литература. Отцовский страстный интерес к опере и оперетте, аккомпанируемый его совсем недурным баритоном и манерой брать октавные высоты типа «Устал я греться у чужого огня…» в коммунальном душе в квартире на улице Горького или в душевой дачного поселка Нагорное, оставались рядовыми фактами нашей семейной жизни. Диковатым казалось увлечение брата революционными песнями, которые он с комической серьезностью затягивал почти отцовским голосом после 200 граммов. Но когда ровно после сорока я начал «балдеть» от Соловьева-Седого, Фрадкина и всей «сталинско-брежневской», преимущественно еврейской композиторской советской тоски, мне и самому как-то поплохело. Потом я попытался максимально рассудочно и эмоционально оценить причины и следствия. Выяснилось, что мне нравились и нравятся хорошие мелодисты. Качество имеет значение. А лучшие образцы советского композиторского искусства в гармоничном сочетании с безыскусными, но уже ставшими историко-культурными текстами Д’Актиля или Исаковского объективно обретали непреходящую ценность. Особенно в то время, когда их и заменить-то нечем. А какая-нибудь «За полчаса до весны», исполненная с легким белорусским акцентом феерическими «Песнярами», своего рода официальными хиппи Советского Союза? Эта абсолютно потусторонняя, мелодически впитавшая в себя все эмоции эпохи и одновременно этакая псевдонародная песня написана Оскаром Фельцманом, злоупотреблявшим комсомолом и пионЭрией и сочинившим «От Байкала до Амура мы проложим магистраль». Но, судя по всему, главное в другом: генная память все-таки просыпается именно после сорока – и начинаются странные процессы как раз в восприятии культурного наследия. Иначе как оценить поведение взрослого мужчины, со слезами на глазах слушающего Баснера – Матусовского в исполнении Георга Отса («С чего начинается Родина…»)? Какая, на фиг, «старая отцовская буденовка»? А потом вспоминаешь, что на этом, в сущности, воспитан. Точнее, это было не воспитание, а
Фон детства можно назвать еще и саундтреком. И конечно, саундтрек советской власти, в том числе и времен моего детства, – это Исаак Дунаевский.
В 1940 году на экраны вышел очередной культовый фильм Григория Александрова «Светлый путь» с очередной культовой ролью Любови Орловой. Премьера сопровождалась очередным оглушающим успехом музыки Исаака Дунаевского. Прозвучал «Марш энтузиастов» – тот самый, где «нам нет преград». Поэт Анатолий Френкель, обладатель кокетливого псевдонима Д’Актиль, с которым активно сотрудничал обласканный властью, произведенный в депутаты от приграничных с Финляндией районов, но так и не вступивший в партию Дунаевский, сочинил слова, блистательно гармонировавшие с музыкой. Но допустил идеологическую ошибку, пропущенную всеми и обнаруженную лишь тогда, когда песня триумфально шагала по стране и исполнялась разными музыкальными коллективами.
Где ошибка? Правильно: не может быть в эпоху, когда уже давно прошел съезд победителей, минуло две пятилетки, а большой террор накатывал все более ровными и смертоносными волнами, «мечты неясной». Авторам крупно повезло – оргвыводов не последовало, просто пришлось заменить слова на строго противоположные. Мечта стала, естественно, «как солнце, ясная».
Ладно Д’Актиль, автор песни «Мы красные кавалеристы…», который немного пожил в Америке, а потом нашел время и место вернуться в Россию, – наивный человек. Но куда смотрел изворотливый Александров, где была осторожность Дунаевского? Ведь это на их глазах летом 1933 года, во время съемок «Веселых ребят» в Абхазии, чекисты забрали сценаристов Николая Эрдмана и Владимира Масса. А в 1938 году был расстрелян оператор тех же «Веселых ребят» Владимир Нильсен.
Дунаевскому и правда повезло, что он не сел, равно как и его коллеге и другу Леониду Утесову. Возможно, охранной грамотой была ошеломляющая слава – песни, которые распевала вся страна, не мог написать враг. Сказано же было вождем: «Жить стало лучше, жить стало веселее». И единственной по-настоящему убедительной иллюстрацией стал саундтрек эпохи, сопровождавший музыкальные комедии Александрова и лучшие программы оркестра Утесова. Только Дунаевского с Утесовым, в отличие от Александрова с Орловой, все время обходили со званиями и наградами. Александрову – орден Красной Звезды, Утесову – фотоаппарат, Александрову – Сталинская премия за «Весну», Дунаевского Сталин вычеркивает из списка награжденных. Вождь мирился с ними, но недолюбливал. Утесова называл «хрипатым», огромные гонорары Дунаевского его возмущали. А может, причина крылась еще и в антисемитизме корифея всех наук. Пошутил же как-то Утесов: музыкант – это не профессия, а национальность.
Вся российская история – это история догоняющего развития. В эпоху советских вождей – догоняющего развития Америки. Кино тоже хотели делать, как в Америке. Начальник советского кинематографа Борис Шумяцкий, в 1938-м расстрелянный, то хотел советский Голливуд в Крыму построить, то позаимствовать жанр музыкальной комедии: не случайно режиссером «Веселых ребят» стал именно Александров, ученик Сергея Эйзенштейна, только-только вернувшийся из США. Придумать комедию могли исключительно руководитель «Теа-Джаза» Утесов, авторы текстов его программы «Музыкальный магазин» Эрдман и Масс и любимый утесовский композитор Дунаевский, которого Леонид Осипович с любовью называл «Дуня» (оркестр играл попурри из произведений Дунаевского – называлось это «Дуниадой»). Шумяцкий решительно отвергал кандидатуру Дунаевского, Утесов отказывался участвовать в проекте без него…