— Как было второго мая! — воскликнул Ландлер. — Единственное правильное решение. В таком случае наступление еще важней для нас и в определенном отношении может стать даже решающим. Как только оно успешно развернется, я с этой вестью поспешу в Будапешт на заседание.
Ландлер, Ваго и Погань, взволнованные, сели обедать. Они надеялись, что решение Совета рабочих и солдат разрядит атмосферу.
— Разрешите мне, кадровому военному, задать один вопрос, — заговорил долго хранивший отчужденное молчание Бендьел. — Я не считаю наступление бесперспективным и не разделяю опасений Жулье. Вопрос в том, сможем ли мы закрепить достигнутый успех. Располагает ли тыл военными и политическими резервами, чтобы отогнать назад румын и отразить назначенное как будто на послезавтра чешское наступление? Ведь взятие Солнока только первый обнадеживающий шаг.
Наступило молчание.
Вопрос справедливый, что и говорить. Ландлер вытер салфеткой рот и, отставив тарелку, сказал:
— То, что вы считаете необходимым, можно сделать, если мы захотим. Но только, если очень, очень захотим! В резерве четвертый корпус, он стоит в Будапеште, — двадцать две тысячи вооруженных обученных рабочих, которые двадцать четвертого июня одним ударом ликвидировали контрреволюционный мятеж офицеров. Мы тотчас перебросим их сюда. В случае необходимости временно прекратим работу на нескольких заводах и еще двадцать — тридцать тысяч рабочих поставим под ружье. Наконец, раздадим крестьянам землю, и они, ветераны мировой войны, станут под знамена. Потом к ним примкнут десятки тысяч безземельных, малоземельных крестьян. Начальником генштаба снова будет назначен Штромфелд. Дезертирства мы больше не потерпим. И добровольно больше не отступим!
— Благодарю вас за ответ, — оживился Бендьел. — Я полностью в вашем распоряжении.
— Только потому, что я убежден в правоте нашего дела? — продолжал Ландлер с насмешливыми искорками в глазах. — А если бы я не был убежден? Пасть духом, отступить от борьбы можно было не раз и во время Северной кампании. Некоторые твердили: «Бессмысленно продолжать войну!» И когда мы узнали о стремительном натиске генерала Пелле, именно тогда Штромфелд прибег к смелой вылазке и мы захватили Кашшу. Мы должны быть как ванька-встанька, который, упав, снова встает. В справедливой борьбе нам необходимо руководствоваться сознанием правоты нашего дела. Мы боремся, пока есть силы, вот наш закон. И всегда открываются новые перспективы. — Выпив немного воды, он продолжал: — Нет в мире ничего выше, чем защита интересов угнетенного класса. Нет цели выше, чем установление власти рабочих, искореняющей всякий гнет. Для борца за высокие идеалы нет иной святыни. — Понизив голос, он заключил с улыбкой: — Повторяю, я убежден в правоте нашего дела!
Не кончив обедать, он встал из-за стола. Нужно немедленно ехать на фронт.
Для того чтобы борьба стала наконец перспективной, должно произойти еще нечто очень важное, о чем здесь говорить он не хотел, но что несомненно произойдет сегодня на заседании Центрального совета рабочих и солдат. Надо отделить наконец злаки от плевел. Сегодняшнее заседание не пройдет гладко, без споров! Центристы теперь не спасуют, как это было второго мая. И к лучшему! Будут споры, ожесточенные схватки. Но большинство членов Центрального совета все же выступит в поддержку советской власти. Повторится второе мая, но обнажатся противоречия между правыми и центристами. Коммунистам представится возможность перед лицом масс, под их контролем отличить наконец друзей пролетарской диктатуры от ее врагов.
Он верил, что так и будет. Но при одном важном условии. Рабочие должны знать: хоть и трудное положение на фронте, но вороны напрасно каркают, что все потеряно. И рабочие поймут это, если он скажет им: противник не угрожает Будапешту, а отступает сейчас под нашим натиском. С такой вестью он должен явиться на заседание. И как можно скорей!
Ландлер попросил Бендьела передать по телефону в Будапешт, чтобы днем у вокзала его ожидала машина. Потом послал ординарца за дрезиной.
Если бы он был стратегом, то, наверно, остался бы сейчас в спецпоезде, у карты, телефона, телеграфного аппарата, среди сотрудников штаба. Но став главнокомандующим, Ландлер ни на минуту не забывает, что он не генерал, окончивший военную академию, а по-прежнему тот, кого Лайош Хатвани назвал в «Астории» полководцем улицы. Ядро его армии — улица, народ, устраивающий забастовки, демонстрации. Его опыт — это опыт рабочего движения. Он и военные успехи готовит там, где рождаются подвиги улицы, — в гуще народных масс. Даже военной формой из обыкновенного брезента он обзавелся только перед боями за Мишкольц — и то под нажимом сверху заказал ее у красноармейца, бывшего портного.
При планировании военных операций Ландлер всегда больше спрашивает других. Опираясь на свой жизненный опыт, трезвый ум, задает вопросы, а отвечать на них — дело профессиональных военных. Их планы, указания он переводит для себя на «гражданский» язык, проверяет, при необходимости вносит поправки, вооруженный проницательностью адвоката, глубоким знанием психологии рабочих, целеустремленной верой и волей. Передвижением войск в сражении пусть распоряжается начальник генштаба, Ландлер поднимает дух армии. Идущие на штурм солдаты видят его в самую трудную минуту, и он ободряет, воодушевляет их.
Если где-нибудь на линии фронта люди дрогнут, он тотчас приезжает туда, останавливает отступающих, ведет их в бой. Ландлер вооружается не винтовкой, не пистолетом, а туристской палкой, которая помогает ему пересекать неровное бугристое поле или вязкую пашню.
Тайна его военных успехов в том, что он вместе с солдатами шагает, проливает пот, лежит в грязи и под пулями, ест, курит, смеется с ними, радуется победе. И вместе с ними испытывает страх. Ведь испытывать страх тоже свойственно людям, тем более под огнем на поле боя. И красноармейцы не помышляют об отступлении, потому что он держится стойко: «Ничего, товарищи. Зададим и мы врагам жару. Им с нами не справиться!» И сколько находится смельчаков, какие удивительные мысли рождаются у бойцов! Не тот смел, кто не знает страха, а тот, кто не поддается ему. И осознав это, многие красноармейцы становятся героями.
На фронте возросла его любовь к рабочим в шинелях. И заново он открыл для себя и полюбил крестьян, вдали от которых жил с самой юности. «Перед сельскохозяйственным пролетарием снимите все шляпу! — сказал он на Всевенгерском съезде советов. — Да, боевой дух армии был поднят влившимся в ее ряды будапештским промышленным пролетариатом, но несколько крестьянских полков делают больше, чем немецкая и французская гвардия в мировую войну».
А однажды в Доме Советов в кабинете Белы Санто в присутствии Куна, Бёма и Штромфелда он заявил, что французская буржуазная революция победила благодаря тому, что сумела привлечь на свою сторону крестьянство. И диктатура пролетариата в России укрепилась, наделив крестьян землей. Так как Венгерская Советская Республика пошла по иному пути и, обобществив помещичьи землевладения, создала сельскохозяйственные кооперативы, надо теперь раздать солдатам-крестьянам по нескольку хольдов. Дробление земель на мелкие участки затрудняет, конечно, снабжение города продовольствием. Но сейчас из-за сопротивления крестьян положение не легче. Ландлер понимает, что нужно проверять теорию на практике, что между тем и другим не должно быть противоречия. И он заметил вступившему с ним в спор Беле Куну: «Меня не интересует, правильно или нет с принципиальной точки зрения делить землю. Сейчас меня интересует сохранение пролетарской диктатуры!» Надо срочно решить вопрос о земле. В начале июля его уже обсуждали на заседании Революционного правительственного совета, но робко, нерешительно. Больше нельзя проявлять робость, нерешительность…
Тут дрезина подошла к Абони.