30. Террорист

Я сам хоть и полукровка, но татарского во мне всё же меньше, чем русского, как мне кажется. Наверное, потому что думаю на русском. Но я предпочел бы быть просто человеком мира, без всякой национальности. Мне кажется, что национальность, как и принадлежность к религии, тянет нас в прошлое. Не в смысле, что я готов всё предать забвению, а в том контексте, что мир давно уже стал глобальным, а разделение людей на русских-китайцев-американцев, скорее, является формальностью, которая ни на что не влияет. Ладно, согласен, что до такой степени, когда человек будет оцениваться только по личным качествам, а не по цвету кожи и разрезу глаз, мир ещё не созрел. Но ведь он к этому идет! Бежит!

К чему обычно приводит национальный или религиозный вопрос? Правильно: к войне. Всегда так было. И пять тысяч лет назад, и сто лет назад, и то же самое происходит по сей день. Взять хоть крестовые походы, хоть набеги татаро-монголов, хоть теракты афганских террористов. Агрессия нападающего всегда освещена его богом, а убийство неверных продиктовано защитой его народа. Но это только с точки зрения пропаганды, так сказать, для поднятия духа патриотизма, для оправдания геноцида и успокоения собственной души. На самом же деле причина любой войны – желание завладеть чужими ресурсами. Земля, лес, пушнина, золото, нефть, вода… В разные времена разное «золото». И любые завоевания оправданы, благословлены, а потомки должны гордиться тем, что их деды и отцы убивали соседей или аборигенов, но исключительно в благих целях.

Ресурсов в мире становится всё меньше и меньше. Очень небольшая часть человечества, но самая прогрессивная пытается ресурсы сохранить, найти новые источники энергии, придумывает способы переработки отходов, ищет новые планеты для эмиграции. Таких людей объединяет понимание, что все мы – белые, чёрные, жёлтые, на юге ли, на западе ли или на востоке – столкнулись с одним врагом, с собственной ненасытностью. Этот враг уже давно ведет с нами войну, он отвоевывает у нас территории, реки, моря, воздух, он сгоняет нас в резервации, травит, топит, сводит с ума. Этот враг, как бактерия, невидим, но, как торнадо, беспощаден. Он давно изменил наше сознание, наш генетический код, настроив на самоуничтожение. С врагом этим невозможно бороться с оружием в руках, его нельзя уничтожить физически.

Наверняка большинство психически здорового населения планеты понимает, к чему может привести наша ненасытность. Казалось бы, нам надо всем объединиться вокруг здравомыслящих, примкнуть к ним, самим начать меняться и менять мир, спасая его от гибели, но мы почему-то доверяемся горстке алчных, жестоких, хитрых людишек, которые, манипулируя нами, удовлетворяют лишь свои собственные амбиции и потребности. А ещё мы надеемся на мессию. Вот он придёт и всем покажет спасительный путь. И «такие» приходят. И приводят нас к войнам. Разрушительным, бессмысленным, братоубийственным. Потом мы понимаем, что нас жестоко обманули. Скрываем, сбегаем, осуждаем, скорбим, забываем. Но проходит время – и всё повторяется.

И пусть войны уже не те: сейчас важнее показать свою мощь, оружием побрякать, устрашить супостата, но по-прежнему используется проверенный временем набор ценностей, встать на защиту которых призывают те, кто войны эти начинает: «национальная идентичность», «независимость», «религия». Часто всё настолько перемешано, что воюющие и сами себе толком ответить не могут, за что они проливают кровь. Погибают, забывая о главном: те, кто заинтересован в войне, кто её начал, сами никогда на поле боя не выходят…

Жизнь в «боксиках» была намного разнообразней, чем в общей камере. Во-первых, постоянно выводили на свободу. Хоть и в автозаке, но всё же можно было в щелочку посмотреть на знакомые улицы, давно усыпанные снегом, на куда-то спешащих прохожих, занятых собственными мелкими мыслями, увидеть небо, которое по внешнюю сторону забора СИЗО казалось не таким уж серым. С временными «попутчиками» мне тоже практически всегда везло. Складывалось впечатление, что обычные уголовники со своими воровскими законами и особой, только им понятной арестантской романтикой, оставались где-то в глубине длинных жутких коридоров и камер. Порой приходилось с удовольствием общаться с достаточно образованными людьми, с широким кругозором, с понятными обычному человеку взглядами и доброжелательным поведением. И тогда мир переставал казаться таким уродливым, и в том зазеркалье находилось-таки одно единственное прямое зеркало. Но зрение порой подводит, и ты можешь оказаться в новом, доселе не посчитанном, измерении.

«Ас-саляму алейка»[11], – в камеру вошёл рослый крепкий парень, весь в чёрном, короткая спортивная стрижка, почти лысый, тёмная щетина на худых мускулистых щеках. Черные брови его сходились на широком носу с горбинкой. Взгляда я его не разглядел, он и не посмотрел на меня, когда вошёл.

«Здравствуйте», – ответил я.

Есть такие люди, от которых исходит такой холодок, что на расстоянии вдруг начинаешь чувствовать опасность и ничем не объяснимый страх. Возможно, это происходит, когда человек закрыт в себе, не смотрит на тебя, не идет на контакт. И ты не поймешь, что у него на уме, начинаешь фантазировать: «А не задумал ли он чего плохого?», следишь за его поведением и находишь подтверждения своим подозрениям: «Вот он в кармане что-то спрятал, вот он отвернулся от тебя, озирнулся, наверное, шило достает, сейчас резко развернется и пырнет тебя прямо в глаз!»

Разговаривать парень действительно не торопился. Разложил свой матрас на свободной кровати. Камера была маленькая, на четыре человека, но пустая. Только мы вдвоем. Затем поднял голову, посмотрел на окно, покрутил ею, как бы определяя направление ветра, подошёл к умывальнику, закатав по локоть рукава толстовки.

«Би-сми Ллях[12]», – проговорил он и стал тщательно намывать ладони, прополоскал рот, высморкался, вымыл лицо и мокрыми руками провел по ёжику чёрных волос ото лба к шее и обратно. Затем он помочил под струей холодной воды жилистые предплечья, движением ладоней от локтя к пальцам, смахнул воду и промыл уши. Снимая по очереди кроссовки, стоя на одной ноге, а вторую закидывая прямо в умывальник, обмыл ступни. На носках, шаркая кроссовками, как шлепанцами, он подошёл к своей сумке, достал из неё зелёный с витиеватым рисунком небольшой тёмно-зелёный коврик и расстелил на бетонном полу. Встал на край коврика босыми ногами, устремив взор на другой конец коврика, поднял к подбородку расставленные ладони, будто собираясь громко крикнуть «а-уу!», завел их за уши и с протяжным «Аллуху акбар[13]» опустил их, сомкнув на животе.